Шрифт:
Закладка:
–Боже мой,– невольно сказал Джейк.
–Да уж,– Сильвия покачала головой.– До того нелепые. Бетти не дает мне их закрасить. Мы прямо поругались из-за них.
–Это по трафарету,– сказала Бетти.– Я как-то раз видела такие вСтербридже, в музее, прямо как эти. Ананасы вокруг двери и сверху по стенам, под самым потолком. Они восходят ко времени постройки дома, я уверена.
–Мы нашли компромисс. Мне пришлось оставить эту полоску нетронутой. Дико смотрится.
Она была права. К тому же, это было одним из немногих мест в доме, хоть как-то намекавших на такое понятие, как «реставрация». По крайней мере, она бы здесь не помешала.
–Я все же как-нибудь подкрашу их,– сказала Сильвия.– Только посмотрите на цвета. До того блеклые! Если уж придется их оставить, я хотя бы подновлю их. Честное слово, каждый раз, как вижу дверь, думаю, с чего это кому-то пришло в голову нарисовать здесь ананасы? Это же Вермонт, неГавайи! Почему не яблоки или ежевика? Они хотя бы здесь растут!
–Они означают гостеприимство,– сказал Джейк неожиданно для себя.
Он не мог отвести от них взгляда, от этой поблекшей гирлянды, словно завороженный. Эти нелепые ананасы так и кружились вокруг него.
–Что?
–Гостеприимство. Это символ. Не знаю почему.
Он где-то читал об этом. Он точно знал, где.
Довольно долго они стояли молча. А что тут скажешь? И как только Джейк не подумал раньше, у себя в кабинете, в корпусе Ричарда Пенга, что Паркер в своем первом романе опишет, скорее всего, людей, которых знал лучше всех, в доме, где они когда-то жили вместе? Ведь это же общеизвестно, что первая книга всегда автобиографична: мое детство, моя семья, мои ужасные школьные годы. «Изобретение чуда» было автобиографичным и никак иначе, и при этом Джейк отказывал Эвану Паркеру даже в таком символическом признании его права считаться писателем. Почему?
Эта ошибка, плод его высокомерия, дорого обошлась ему.
Дело было вовсе не вкаком-то присвоении – подлинном или воображаемом – чужого сюжета. Здесь имело место воровство гораздо более личного плана, и совершил его вовсе неДжейк, а сам Эван Паркер. Паркер украл то, что должен был видеть своими глазами: мать и дочь, и что происходило между ними прямо здесь, в этом доме.
Естественно, она сердилась. Кому бы понравилось, что кто-то – близкий человек или посторонний – выставил твое грязное белье на всеобщее обозрение? Джейк запоздало понял такую простую вещь.
Джейкоб Финч-Боннер
«Макмиллан», Нью-Йорк, 2017, стр. 178–180
У Гэб были родители: мать, которая «старалась», и отец, который приходил и уходил. Также у нее была сестра с кистозным фиброзом и брат с аутизмом, которого периодически привязывали к кровати. Другими словами, ее домашняя жизнь была до того беспросветна, что даже семейные неурядицы Марии должны были казаться ей чем-то вроде занятного сериала. Она была на год моложе Марии, страдала аллергией на орехи, повсюду носила с собой шприц с эпинефрином и держалась тише воды, ниже травы.
Мария, по крайней мере, стала чуть покладистей, привязавшись кГэб. Саманта, справедливо считая себя не ханжой, не религиозной маньячкой, как ее родители, и вцелом не деспотом-«яжматерью», старалась видеть в сексуальных отношениях дочери признак самодостаточности после стольких лет разлада. Эти годы пронеслись так стремительно, что иногда Саманта, проснувшись поутру на старой родительской кровати, в доме своего детства, думала, что вот-вот закончит школу и вырвется на волю, а затем натыкалась в кухне наМарию сГэб, доедающих «пеперони» спрошлого вечера, и вспоминала, что она уже почти-тридцатидвухлетняя-мать, которая совсем скоро скажет прости-прощай своему единственному ребенку. Вот Мария здесь, а вот и след ее простыл, словно ничего и небыло, иСаманта уносилась мыслями в прошлое, на десять, тринадцать, шестнадцать лет назад, когда она сидела за столом в этой самой кухне, с матерью и отцом и утраченными надеждами, и вклассную комнату, где ее вырвало на учебник, и вчистенький номер в отеле «Студенты», где Дэниел Уэйбридж пообещал ей, что она от него не забеременеет при всем желании.
Однажды утром, весной того года, когда Мария должна была стать первокурсницей, ей позвонил мистер Фортис, учитель алгебры, и попросил ее прийти в школу, подписать для дочери разрешение о досрочном окончании школы. Саманта была озадачена, но пришла в школу ближе к вечеру, к своему старому учителю, которого уже давно назначили помощником директора, успевшему еще больше ссутулиться и поседеть, но он ее не узнал, словно никогда не видел свою бывшую ученицу, одаренную ученицу, за которую не сумел заступиться, когда ее вытурили из школы. И этот человек сообщил ей, что ее дочь получила стипендию от университета штата Огайо.
Штат Огайо. Саманта никогда там не была. Никогда не выезжала за пределы штата Нью-Йорк.
–Вы, должно быть, так гордитесь,– сказал мистер Фортис, старый дурень.
–А как же,– сказала она.
Она подписала бумагу и вернулась домой, а там прошла прямиком в комнату Марии, свою бывшую комнату, и нашла в нижнем ящике старого дубового стола, за которым когда-то сама делала уроки, папку с логотипом УШО, с аккуратно сложенными бумагами. Среди них было официальное уведомление о зачислении на факультет гуманитарных и точных наук по программе отличников, а также уведомление о получении Национальной стипендии штата и еще какой-то стипендии Максимус. Саманта долго сидела в ногах аккуратно застеленной кровати Марии, старой кровати с резными столбиками, на которой сама спала в детстве и видела сны, как убегает из дома, а потом много месяцев лежала с пузом, вынашивая нежеланного ребенка, которого родила и растила против воли. Она делала все это, не высказывая недовольства, просто потому, что так ей велели люди, наделенные в товремя правом распоряжаться ее жизнью. Тех людей – ее родителей – давно не стало, аСаманта оставалась там же, где была, тогда как ее дочь, причина всего этого самоотречения, собиралась свалить из дома навсегда, ни разу не оглянувшись.
Естественно, Саманта предвидела подобное развитие событий; она понимала, что Мария едва ли запорет свой шанс, как сама она запорола или как-то иначе. С самого детства, читая вслух любые буквы, Мария метила в колледж, если не дальше, и вжизнь – это само собой разумелось – за пределами Эрлвилля, а возможно, и всего северного Нью-Йорка. Но уСаманты имелись кое-какие материнские ожидания на этот последний год, что-то вроде смутной надежды на некое примирение, возможно, даже искупление, а теперь она поняла, что этого не будет. Или Мария решила с ней рассчитаться за тот давний отказ подписать разрешение на ее перевод через шестой класс? Теперь же, под взглядом своего старого учителя, который ее даже не узнал, Саманта поставила подпись, не найдя в себе решимости или дерзости отказаться. Шел июнь. В августе, если не раньше, Мария уедет.
Саманта не тревожилась на этот счет. Она хотела посмотреть, пригласит ли дочь ее хотя бы на выпускной вечер, ноМария не испытывала интереса к подобному официозу, и вназначенный день уехала сГэб вХэмилтон, возможно, в книжный магазин, а может, просто бестолково зависать на террасе отеля «Студенты». (Дэн Уэйбридж умер от рака поджелудочной железы, так что теперь это было семейное заведение в четвертом поколении!) Когда Мария вернулась домой в тот вечер, она лишь сказала, что рассталась с подругой и нежалеет об этом.
