Шрифт:
Закладка:
«слово, несмотря на трудность определить это понятие, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму как нечто центральное во всем механизме языка»[492].
Игнорирование места и роли слова, растворение синтаксиса в морфологии привели в конечном счете к тому, что в дескриптивной лингвистике был полностью предан забвению категориальный аспект языковых явлений, грамматические категории per se перестали быть предметом лингвистики.
Следует со всей определенностью подчеркнуть, что хотя слово и можно описать через морфему, равно как и речь через язык, однако такой подход не обладает исчерпывающей логической силой и способен дать как о слове, так и о речи лишь самое общее представление. Последнее обстоятельство предопределено еще в своей исходной инстанции тем, что здесь осуществляется качественная редукция феноменов более высокого ранга к уровню феноменов более низкого ранга. Другими словами, в своей качественной содержательности единица измерения не соответствует тому, что ею измеряется. Вместе с тем достаточно очевидно, что утверждение морфемы в качестве единицы анализа полностью отстраняется от исторической перспективы, от факта производности морфемы.
Разумеется, механизм функционирования того или иного явления может быть вскрыт и без учета исторической перспективы, однако коль скоро речь идет о том, чтобы предмет был не только узнан, но и познан, историческая перспектива должна быть включена в процесс познания в качестве исходной посылки. Природа и онтологический статус явления могут быть выявлены лишь с учетом его генезиса. Важно также подчеркнуть, что утверждение морфемы в качестве основной единицы лингвистического анализа влечет за собой автоматически морфемоидную схематизацию языковой реальности, означает принятие языковой системы метаязыка, в которой формулируются результаты наблюдения. Морфема в силу этого выступает в качестве детерминативного фактора в построении лингвистического знания. Строя систему языка с опорой на морфему, сторонники дескриптивной лингвистики понимают высказывание как определенную морфемную аранжировку. Однако такая схематизация языковой действительности, приемлемая в рамках прикладного языкознания, оказывается неприемлемой в собственно лингвистических целях, ибо не отражает реального состояния языка.
Существенно отметить, что, квалифицируя язык как содержательное явление, так как он коммуникативен (в бихевиористском понимании этого слова), сторонники дескриптивной лингвистики стремятся отобразить его в познании через посредство морфемы, т.е. отнюдь не коммуникативной единицы. Данное несоответствие привело в конечном счете к тому, что статус универсальности морфемы был постепенно лишен той жесткости, которой он обладал в «Постулатах» Блумфилда и в работах З. Харриса. Понятие слова под наименованием «идиома», «элемент» вводится Ч. Хоккетом[493], а затем Ф. Хаусхолдером[494], тем самым морфеме отказывается в статусе универсального элемента осмысления и описания структуры языка. Возникшая же в рамках дескриптивной лингвистики теория трансформации Н. Хомского со всей отчетливостью показала непригодность морфемы в качестве основной единицы синтаксического анализа, ибо она отрицает возможность сведения всего многообразия синтаксических типов к ядерным моделям[495].
Выделение морфемы как конститутивной части того целого, чем является слово, возможно лишь при наличии этого целого. Представляется достаточно очевидным, что, например, морфема -ик (нож-ик, стол-ик, дом-ик, двор-ик) как в своей содержательной, так и в формальной части выделяется прежде всего в силу того, что в языке имеются слова: нож, стол, дом, двор, а отнюдь не эти последние выделяются как соответствующие морфемы в силу наличия «слова» -ик. Значение морфемы – это всегда часть значения слова. Слово как целое, следовательно, проникает в части (resp. морфемы), изменяет и конкретизирует их. Будучи как лингвистическая единица целым, состоящим из частей (морфологических элементов: корня и аффиксов), оно является тем самым доминирующим фактором в детерминировании природы и содержательной стороны элементов, входящих в его состав, ибо
«часть должна сообразоваться с целым, а не наоборот»[496].
Слово, следовательно, является формой существования (хотя и не единственной) морфемы[497], подобно тому, как речь является формой существования языка. Слово как реальная единица языка не может, стало быть, игнорироваться никакой лингвистической концепцией, претендующей на общеметодологический статус, без угрозы утраты ею научной перспективы, без угрозы методологического тупика, ибо сколь изощренной ни была бы техника описания, методологический инструментарий и приемы построения лингвистического знания, в конечном счете они обнаружат свою дефективность и недостаточность своей разрешающей способности, коль скоро не будут в состоянии учесть характеристики исследуемой языковой реальности, коль скоро они в своем объяснении и описании ориентированы на редукцию высших форм к низшим, на анализ высших форм в их преломлении через призму характеристик и свойств низших. Говоря другими словами, релевантность той или иной лингвистической единицы, взятой в качестве исходной в целях анализа, отнюдь не является автономным и независимым качеством таковой. Любая единица анализа релевантна лишь в пределах уровня ее порождения и функционирования, лишь на уровне качественной идентичности инструмента анализа и анализируемого. Использование данной единицы за пределами сферы естественного применения очень быстро обнаруживает ее иррелевантность анализируемому явлению. Морфема за пределами своего локуса не оказывается адекватно релевантной как единица описания.
Индуктивный характер дескриптивной лингвистики является оборотной стороной ее эмпиризма. Как известно, основатель дескриптивной лингвистики Л. Блумфилд полагал плодотворными в языковедческой науке лишь индуктивные обобщения, однако еще в конце XIX в. Бодуэн де Куртенэ подчеркнул, что
«возможно более обширное применение дедуктивного метода есть цель всех индуктивных наук»[498].
Дж. Гринберг, отвергая категоричность утверждаемого Блумфилдом для лингвистики индуктивного подхода, замечает:
«Общепринятая точка зрения, по-видимому, сводится к тому, что метод науки является и индуктивным, и дедуктивным. Формулирование обобщений, полученных посредством индуктивных исследований, приводит к гипотезам более высокого уровня, на основании которых, в свою очередь, можно дедуктивным путем получить дальнейшие обобщения. Эти последние затем должны быть подвергнуты эмпирической проверке»[499].
Стремление Блумфилда к универсализму в построении лингвистического знания самым естественным образом выливалось в требование создания единого метаязыка лингвистики. В этом плане, по мысли Блумфилда, лингвистика должна в своих построениях пользоваться лишь такими терминами, которые переводимы на язык физики и биологии[500] Блумфилд был, по сути, первым, кто продемонстрировал возможность и предложил средства для унифицированного научного подхода ко всем аспектам лингвистического знания. Отметим, в частности, что к Блумфилду в своих истоках восходит идея использования универсальной «агглютинативной модели» при описании языков различного по своей организации строя. Если снять неправомерную метафизическую абсолютизацию и позитивистский экстремизм, квалифицирующий в качестве научного лишь то, что относится к так называемым позитивным наукам, то нельзя не видеть, что в основе исканий Блумфилда лежала, вообще говоря,
