— Я просил тебя, чтобы ты называла меня Юзва, — ответил он. Погасил свет, разделся и залез под одеяло. Но ей не хотелось спать, она чувствовала себя отдохнувшей.

— Твоя жена Эрика когда-нибудь была беременна?

— Нет.

— Почему?

— Мы не чувствовали потребности в ребенке. Это бывает в некоторых браках.

— У тебя нет детей ни от одной женщины?

— Нет. А впрочем, почему тебя это интересует? Я догадываюсь, что ты разговаривала с Эрикой, когда она приезжала в Морденги. Но я не хочу говорить ни о ней, ни о себе.

— Она назвала тебя оборотнем…

— В самом деле она меня так назвала? Это странно. — Марын задумался. — Она увидела лес вокруг и узнала, что я работаю охотинспектором, который ловит браконьеров.

— Она имела в виду не это. Скажу тебе прямо, Юзва: она мне не понравилась. Она красивая, но холодная.

— Ты ошибаешься. Это женщина с большим темпераментом. А вот ты холодная.

— Откуда ты знаешь?

— Это понятно. Кулеша хотел с тобой спать, а ты этого не любила. И об это разбился твой брак.

— Твоя жена говорила, что у тебя было много женщин. Ты, наверное, знал много таких, как я. Наверное, ты слышал и о том, что со мной когда-то сделали в лесу. До брака я и понятия не имела, что сближение с мужчиной будет причинять мне боль. Я просто замыкаюсь перед мужчиной. А кто хочет меня открыть, тот причиняет мне боль.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Так просто. Потому что мне не хочется спать. Я спрашивала у доктора, можно ли от этого вылечиться. Он сказал, что это трудное дело. Надо сначала избавиться от страха и отвращения, которые сидят в женщине, а это почти невозможно.

— Я не разбираюсь в этом, — зевнул Марын.

— А если бы мне в самом деле хотелось какого-нибудь мужчину, я тоже бы боялась?

— А ты кого-нибудь хотела очень сильно?

— Нет.

— Скорее всего ты никогда никого не захочешь. Это заколдованный круг. Не захочешь, потому что будешь бояться. А будешь бояться, потому что не захочешь.

Он хотел погасить свет, но она попросила, чтобы он с ней еще немного поговорил. Юзеф понял, что после операции она чувствовала себя освобожденной, к ней вернулась уверенность в себе и радость жизни. Может, еще немного действует наркотик и он развязал ей язык?

— Ты больше не любишь Эрику?

— Даже не желаю.

— Она сказала, что вы получили развод заочно, потому что ты находишься за границей. А ведь это не правда.

Марын резко сел на кровати. Потянулся к брюкам и вытащил из них ремень. Вероника подумала, что он ударит ее этим ремнем. Но он вынул из него тонкую железку, что-то вроде бритвенного лезвия. С этим он подошел к лежащей Веронике и уселся возле.

— Послушай, Вероника, — сказал он, глядя на нее без своей обычной улыбки. — Ты распечатала письмо Эрики, которое предназначалось только мне. Если я узнаю, что ты сказала кому-нибудь о том, что в нем было, я перережу тебе горло. И брошу в болото в лесу, где никто тебя не найдет. Я уже знаю несколько таких мест.

Минуту спустя он вернулся к себе. Спрятал острый предмет в пояс, погасил свет и, похоже, тут же заснул. А она, хотя так немного знала о жизни, почувствовала, что угрожал он ей всерьез и что способен был сделать то, о чем говорил. Давно, может, с первого мига, когда его увидела, что-то шептало ей, что он из другого мира. В представлении Хорста он был каким-то дьяволом или оборотнем, как его называла его бывшая жена. Ее пронизал страх, но тут же прошел, потому что она подумала: если она не выдаст его тайну, ей ничто не грозит. Впрочем, кому она могла бы ее выдать? В этот момент она поняла, что абсолютно одинока. Хорст Собота ей уже не доверял и своей сумасшедшей любовью одарил оборотня. Она ненавидела Кулешу. Если по правде, она ненавидела всех вокруг. А ведь ей так хотелось прижаться к кому-нибудь, кого-нибудь обнять — и это заманило ее в объятия Кулеши. Она могла бы прижимать к себе и ласкать ребенка, который зародился в ней, но ничто не смогло бы стереть из ее памяти мысли, что этому ребенку дал жизнь Кулеша, так же как ничто не смогло бы уничтожить воспоминания о том, что сделали с ней когда-то в лесу и что она потом пережила с мужем. Отвращение, даже ненависть к ребенку были бы наверняка сильнее, чем желание прижимать, ласкать, прикасаться к теплому человеческому телу. Почему этот чужой мужчина, который ее сюда привез и помог ей, не понял, что, когда она избавится от зародившейся в ней жизни, ее охватит чувство одиночества настолько сильное, что ей захочется полюбить его — даже вопреки себе. Отчего он не позволял полюбить себя? Она хотела полюбить его, потому что нельзя жить исключительно ненавистью к лесу. И раз уж она убедилась в том, что ей не будет дано никого полюбить с взаимностью, любовью чистой и настоящей, что такая любовь скорее всего невозможна, а прежде всего она не настоящая, потому что напоминает любовь к картине, скульптуре, к неживому, — то отчего она не могла немного кого-нибудь полюбить? Если она не может быть любимой, потому что никогда не сможет открыться для мужчины без боли, разве она не имеет права на замену этого великого чувства, не может по-приятельски любить кого-то со взаимностью? Да, она хотела полюбить Марына — вопреки себе, вопреки подозрениям, которые постоянно в ней оживали. Теперь она знала, что это невозможно, потому что он этого не хочет. Конечно, она будет ему прислуживать, но только до тех пор, пока в ней останется страх, что он выдаст ее Хорсту. Она подумала, что, может быть, ей никого в жизни не удастся полюбить, а к Марыну она наверняка будет относиться как к врагу. И, несмотря на послушание служанки, она даст ему это почувствовать. Тогда он пожалеет, что отнесся к ней так немилосердно.

Ее разбудил треск зажигалки. Был уже день. Марын, не вставая с постели, натощак закуривал сигарету. Вероника с ужасом вспомнила события вчерашнего дня, а потом поняла, что не чувствует последствий операции. К ней вернулось ощущение силы, а вместе с ним память о ночном разговоре. Она встала с кровати, подошла к умывальнику и через голову стянула длинную ночную рубашку. Вероника стояла возле умывальника спиной к Марыну — рослая, с широкой спиной и большой грудью, видной в зеркале.

— Ты могла