штыков. Полсотни всадников. Рвутся к батареям.

– Сколько, вы говорите?

– Не меньше тысячи.

Кикин потребовал подзорную трубу. Оглядел склоны.

– А местные ополченцы что? – с беспокойством спросил он.

– Разбежались. Французов сам генерал Шабо ведёт в бой.

– Вот, черти, – выругался капитан. – Понадейся на местных. Что за народ?

Он оглянулся, на гренадёров, сидевших в капонирах. Громко спросил:

– Эй, севостопольцы, тут французики к нам спешат.

Пушки просят. Отдадим французам пушки?

Солдаты повскакивали.

– Не отдадим!

– Тогда! Стройся! Примкнуть штыки. Покажем этим покорителя Европы, что значит – русский солдат. Батюшка Суворов бьёт их в Италии, только клочья летят, а мы чем хуже?

– Сколько у вас солдат? – спросил я, понимая, что капитан Кикин решил совершить безумие.

– Пару сотен наберётся.

– Но французов больше тысячи.

– И что вы мне прикажете: ждать подкрепление с эскадры? Останемся без пушек. Все равно позиции не удержим.

– Я с вами! – решил я.

– Берите взвод под командование. Шагайте в полный рост. Смелого пуля боится.

Французы быстро взбирались по склону неровными цепями. Конница заходила слева в тыл. Её возглавлял сам Шабо на белом коне.

– Вперёд! – прорычал капитан Кикин.

Пушки осыпали французов картечью. Гренадёры дали залп из ружей, а затем ринулись вниз в штыковую. Первую линию французов опрокинули и растоптали. Вторая и третья попыталась сопротивляться, но, не выдержав столь яростного натиска. Покорители Европы дрогнули и попятились. Шабо попытался спасти положение и направил конницу нам во фланг. Албанцы, до того момента не решавшиеся вступить в схватку, их было человек тридцать, выскочили из укрытия и с визгом, размахивая ятаганами, бросились на конницу. Лошадь под Шабо была убита, и генерал сам вынужден спасаться бегством.

Я сцепился на шпагах с французским офицером. Начал его теснить. Он споткнулся и упал на спину. Солдаты тут же штыками попытались меня отогнать. Но наши гренадёры с диким, надрывистым «Ура!» кинулись на них.

– Вот моя шпага! – закричал офицер, протягивая мне клинок.

Врага гнали до самого гласиса. Штурмовать земляной вал под выстрелами французской артиллерии не было смысла, и капитан Кикин дал команду отходить. На обратном пути мы увидели весь ужас побоища. Убитые лежали кучами, словно скошенные снопа. Раненых мы подбирали и своих, и чужих. Кикин поднялся на батарею, снял помятую шляпу, перекрестился и тут же свалился на землю. К нему кинулись солдаты. Сорвали сюртук. Капитан был ранен пулей в грудь. В правом боку зияла рана от штыкового удара. Капитана положили на носилки.

– Постой! – очнулся он. Тяжело дыша, потребовал отчёта о потерях.

– Подпоручик Чернышёв убит, – докладывал капрал. Два унтер-офицера. Двадцать шесть рядовых. Три канонира.

– Жаль Чернышёва, – вздохнул Кикин. – Раненых много?

– Лейтенант Гендфельд и ещё четыре офицера. Шестьдесят два гренадёра.

– Ох, сделает мне выговор Фёдор Фёдорович за такие потери, – опять вздохнул Кикин. Взгляд его мутнел.

– Так, мы батарею отстояли, – возражал ему капрал. – Французов так поколотили. Они больше не сунутся.

– Держитесь ребятушки! – Кикин с последними силами совершил крестное знамение и потерял сознание.

А на батарею уже спешило подкрепление с эскадры.

Я вернулся на «Святой Павел». Ушаков ждал меня. Я доложил ему, как мы отстояли батарею.

Ну, Кикин! Орёл! – восхищался Ушаков. – Двести штыков против тысячи! И погнал их! Батарею отстоял! Викторию совершил! Даже не в том дело. Сломил дух французов, а нам показал, что мы сильнее!

После неудачной вылазки французы больше ни разу не дерзнули выйти из крепости. А наши батареи усилили обстрел. По всей эскадре только и говорили о схватке за холм Кефало. Каждый офицер считал за честь посетить в госпитали Гуино капитана Кикина и лично выразить ему восхищение. С собой обязательно бутылочку вина, купленные на последние деньги. Даже турецкие офицеры несли ему корзины с, невесть откуда добытыми, фруктами.

– Покой ему надо, а не ваше восхищение, – устал выпроваживать всех фельдшер.

Мне тоже достался кусочек славы. Всем хотелось из первых уст услышать, как все происходило. Как это так вышло: противник в пять раз сильнее, а его на штыках обратно в крепость прогнали?

– Господа, вы не представляете, – оправдывался я. – До того страшно было, что я ничего не помню.

– Ну, как это, Добров! – больше всех возмущался Метакса. – Вы же офицера в плен взяли.

– Вот, как на духу говорю: перекрестился, достал шпагу…. Как все ринулись в штыковую, – так память обрубило. Помню, назад шли, раненых подбирали.

Как-то, недельку спустя после нашего сражения, мы с Егором отдыхали от вахты в каюте, забавляясь новым романом «Памела, или награждённая добродетель» Сэмюеля Ричардсона. Сей роман я читал когда-то в оригинале. Но недавно его перевели на русский и контрабандой доставляли в Севастополь. Дело в том, что поступил указ императора о запрете ввоза книг из-за границы и закрытии всех частных типографий.

Вдруг в дверь нашей каюты раздался несмелый стук. Егор пригласил войти. На пороге стоял рыжебородый турок в дорогом кафтане. Широкий красный кушак, расшитый серебряной канителью, стягивал его выпирающий живот. Малиновая феска с золотой кисточкой скрывалась, как корабль в волнах, в белой шёлковой чалме. Мы поднялись, застегнули мундиры.

– С кем имеем честь? – спросил Егор.

– Эким-Мехмед, – представился он, изобразив поклон, и прижав правую руку к груди.

Но я разглядел в чертах турка что-то знакомое. Так это лейб-медик с адмиральского корабля Кадыр-бея.

– Прошу, – пригласил я его в каюту.

– О, нет, нет, – заговорил он на чистом русском. – Ваше благородие, Бога ради, проведите меня к капитану Кикину.

– К нему никого не пускают, – предупредил Егор. – Но если вы лекарь – другое дело.

– Понимаете, – замялся турок, – капитан Кикин – мой господин.

– Что? – воскликнули мы разом. – Разъясните!

– Я хочу его увидеть и просить прощения. Я был коновалом у покойного его батюшки. Меня отдали в солдаты. Но под Мачиным я попал в плен. Делать было нечего, перешёл в магометанскую веру. Оказался в Константинополе. Женился. – Он виновато улыбнулся. – Нажил пятерых детишек. Грех, жаловаться: зарабатываю неплохо на лечении матросов. – Он изобразил на лице душевную муку. – Я долго скрывал от русских, кто я на самом деле. Только адмирал Ушаков признал меня. Но вдруг я узнал, что мой барин находится здесь, де ещё тяжело ранен, мне стало так тоскливо, так тошно, что я не знаю, куда деваться. Ради Бога, ради Святого Андрея, проведите меня к барину. Я хочу пасть к его ногам и просить прощения. У меня, господа, как и у вас, русское сердце, и ничего турецкого ко мне не престало. Не Мехмед я. Зовут меня Кондрашкою.

Как раз капитана перевезли в лазарет на «Святой Павел». Узнав, что мы привели посетителя к нашему герою