доказывают полную неприемлемость предположения о врожденном отвращении к инцестуозной половой близости. Наоборот, из них следует, что первые сексуальные побуждения юного человека по своей природе всегда инцестуозны и что такие вытесненные побуждения играют роль, которую трудно переоценить, в качестве мотивов для позднейших неврозов.

Итак, взгляд на страх перед инцестом как на врожденный инстинкт необходимо отвергнуть. Не лучше обстоит дело с другим, тоже широко распространенным объяснением запрета на инцест, которое гласит, что первобытные люди рано заметили, какими опасностями грозит их роду кровосмесительство, и что поэтому они вполне осознанно ввели этот запрет. Возражений против такого объяснения предостаточно (см., например: Дюркгейм, 1898). Запрет на инцест должен быть древнее скотоводства, на примере которого человек мог бы убедиться в последствиях кровосмешения и его влиянии на породу; однако по сей день вредные последствия кровосмесительства не доказаны безусловно – и применительно к человеку их доказать непросто. Вдобавок все, нам известное о современных дикарях, убеждает, что помыслы их отдаленнейших предков вряд ли были заняты предупреждением вреда для позднейшего потомства. Кажется почти нелепым приписывать этим живущим без всякой мысли существам гигиенические или евгенические мотивы, которые едва ли принимаются во внимание даже в нашей современной культуре[231].

Наконец, необходимо еще подчеркнуть, что, исходя из практических соображений гигиены, запретом кровосмешения как связи, ослабляющей породу, совершенно невозможно объяснить глубокое отвращение, присущее нашему обществу в отношении инцеста. Как я показал в другом месте[232], эта боязнь инцеста у нынешних первобытных народов, кажется, выражена еще сильнее и заметнее, чем у народов цивилизованных.

Можно было бы ожидать, что нам снова предстоит сделать выбор между социологическими, биологическими и психологическими гипотезами, причем в психологических мотивах, пожалуй, стоило бы усматривать выражение действия биологических сил. Но по окончании исследования мы вынуждены согласиться с решительным утверждением Фрэзера: «Нам неведомо происхождение страха перед инцестом, и мы даже не знаем, в какую сторону смотреть. Ни одно из предложенных до сих пор решений этой загадки не кажется нам удовлетворительным»[233].

* * *

Тут нужно упомянуть еще о попытке совсем другого рода объяснить происхождение инцеста. Ее можно было бы назвать исторической.

Эта попытка опирается на учение Ч. Дарвина о социальном состоянии первобытного человека. Из привычек высших обезьян Дарвин заключил, что и человек первоначально жил сравнительно небольшими группами, или ордами[234], в пределах которых ревность самого старшего и сильного самца не допускала полового промискуитета. «Мы можем в самом деле заключить из того, что известно о ревности самцов четвероногих, часто вооруженных особым оружием для драк с соперниками, что в естественном состоянии общее смешение крайне невероятно… Поэтому, бросив взгляд довольно далеко в область прошлого и судя по общественным нравам человека в его теперешнем состоянии, наиболее вероятный взгляд будет, что первобытный человек жил маленькими обществами, причем каждый мужчина жил с одной женой или, будучи сильным, имел несколько жен и ревниво оберегал их от всех других мужчин. Или же он мог быть не общественным животным и жить с несколькими женами отдельно подобно горилле. Относительно последнего все туземцы «согласны в том, что в стаде встречается один только взрослый самец; когда подрастают молодые, между ними начинается борьба за первенство, и сильнейший, убив или прогнав других, становится главой общества (д-р Сэвидж, Boston Journal of Nat. Hist., vol. V, 1845–7). Молодые самцы, выгнанные таким образом, ведя бродячую жизнь, могли бы, найдя себе, наконец, пару, избежать близкородственного скрещивания в пределах одной и той же семьи»[235].

Аткинсон (1903), похоже, первым заметил, что эти условия дарвиновской первобытной орды определяли экзогамию среди молодых мужчин. Каждый из них после изгнания мог основать новую орду, в которой имело силу такое же запрещение на половую близость из-за ревности главы общины; с течением времени из этих обстоятельств сложилось осознанное в качестве закона правило: никакой половой близости с товарищами по очагу. С возникновением тотемизма это правило приобрело иную формулировку: никакой близости с членами того же тотемного клана.

Э. Лэнг (1905) принимает это объяснение экзогамии, но в той же книге отстаивает и другую (дюркгеймовскую) теорию, которая выводит экзогамию из тотемных предписаний. Довольно затруднительно сочетать обе точки зрения, ведь, согласно первой, экзогамия сложилась до тотемизма, а во втором случае она оказывается его следствием[236].

III

Единственный луч света в эту тьму противоречий проливает психоаналитическое наблюдение.

Обнаруживается много сходств в отношениях ребенка и первобытного человека к животному. Дети не выказывают и намека на то высокомерие, которое побуждает взрослых культурных людей строго отделять собственную природу от природы всякого другого животного. Ребенок без сомнений считает животное ровней себе; в безудержном признании своих телесных потребностей он, пожалуй, ближе к животному, чем к взрослым, которые изрядно его озадачивают.

Впрочем, довольно часто наблюдается некий загадочный разрыв, нарушающий прекрасное согласие между ребенком и животным. Внезапно ребенок начинает бояться определенной породы животных, избегает прикасаться к таким животным или даже смотреть на них. Складывается клиническая картина фобии животных, одно из наиболее распространенных психоневротических заболеваний детского возраста – быть может, самая ранняя форма такого заболевания. Как правило, фобия связывается с животными, к которым ранее ребенок проявлял живейший интерес, и охватывает породу целиком, а не направляется на какую-то отдельную особь. Среди городских детей отмечается достаточно скудный выбор таких пугающих животных – это лошади, собаки, кошки, реже птицы, зато удивительно часто встречаются насекомые, скажем, жуки или бабочки. Порой бессмысленный и безмерный страх, проявление этой фобии, связывается с животными, известными ребенку лишь по картинкам и сказкам; очень редко удается узнать, почему дитя боится конкретного животного, и я обязан Карлу Абрахаму, который сообщил о случае, когда сам ребенок объяснил свой страх перед осой тем, что цвет и полосатое тельце насекомого напоминают ему тигра (а этого хищного зверя надлежит бояться)[237].

Пока не проводилось тщательных аналитических исследований подобных фобий у детей, но эти фобии вполне заслуживают подробного изучения. Безусловно, причиной такого упущения выступают те затруднения, которыми сопровождается психоанализ в столь нежном возрасте. Нельзя поэтому утверждать, что известен общий характер этих заболеваний; на мой взгляд, мы не вправе говорить об однородности явления. Несколько случаев, когда фобия направлялась на крупных животных, за последние годы были описаны и позволили исследователям раскрыть их тайну: во всех эпизодах, когда заболевали мальчики, дети испытывали глубинный страх перед отцами – и переносили свои чувства на животных.

Любой человек, сведущий в психоанализе, легко подберет подобные примеры – и извлечет из них подобные же уроки. Позволю себе сослаться на малое число публикаций