камере нет, но это даже к лучшему. Можно просто взять пару чипов – он бы выбрал те, что у дальнего края, и тогда Мюллер, вероятно, даже не сразу это заметит. И тратить время на копирование тоже не придется. Уэллстоун отодвинул ленточный кабель и запустил пальцы внутрь устройства, собираясь вытащить два последних чипа в ряду.

Но все оказалось не так просто, как он ожидал. Чипы удерживала на месте стальная планка, которая проходила поверх всего ряда и зацеплялась за внутреннюю стенку корпуса. Приподнять планку не составило бы труда, но она словно бы приросла к чипам, и Уэллстоун никак не мог разобрать, в чем там…

Внезапно из коридора за дверью послышался шум.

Уэллстоун узнал ворчливый голос Бэттса, и у него похолодело сердце.

– Это не может подождать?

– Я не хочу оставлять ее без присмотра, – прозвучал голос Мюллера.

Удивленный и встревоженный, Уэллстоун замер, склонившись над кроватью. Что теперь делать?

– Давайте скорее! – недовольно крикнул Бэттс, ничуть не беспокоясь о том, что разбудит все крыло отеля.

– Eine Minute! – раздраженно ответил Мюллер и добавил уже тише: – Die dumme Ames geben mir keine Ruhe[64].

Голос прозвучал прямо из-за двери. Уэллстоун дернул упрямую планку сначала осторожно, а потом со всей силы. Она не поддавалась.

Послышался щелчок открывающегося замка, потом скрежет наполовину задвинутого засова, не дающего двери открыться. Выбора у Уэллстоуна не было. Он не мог забрать камеру целиком и не решался разбить ее. Достав телефон, он сделал серию торопливых снимков содержимого камеры.

Дверь снова заскрежетала.

– Dieser verfluchte Schlüsseloch![65] – донеслось снаружи.

С быстротой молнии Уэллстоун положил камеру обратно в пенопластовое гнездо; закрыл, защелкнул и застегнул кофр; поставил на пол; разгладил покрывало на кровати; положил телефон в карман; проверил, на месте ли все его снаряжение: фонарик, молоток, стамеска, клонирующее устройство и накопитель; затем попятился к окну, пока не коснулся спиной шторы; и все это время не сводил глаз с двери.

– Герхард! – нетерпеливо крикнул Бэттс, пародируя немецкий акцент Мюллера. – Шевели своей schweinehund[66] задницей!

– Halt deine Fresse![67] – огрызнулся в ответ Мюллер, со всей мочи толкнув дверь.

На этот раз засов соскользнул, и дверь распахнулась. Но к этому времени окно за шторами бесшумно закрылось. А когда Мюллер включил свет, Уэллстоун уже затрусил по темной парковке от Стейт-стрит к Броутон-стрит. Только теперь он не молчал, как тогда, когда приближался к номеру Мюллера, а бормотал себе под нос:

– Черт! Черт! Черт! Черт!..

41

Пендергаст сидел на обрамленном ажурными чугунными перилами балконе «Чандлер-хауса», что тянулся вдоль всего второго этажа. Внизу сновали по тротуару группы туристов. От невидимого с балкона оживленного потока машин поднимался шум, временами сопровождаемый гудками клаксонов и скрипом тормозов. Круглый столик, за которым сидел Пендергаст, как и перила, тоже был сделан из чугуна. На нем, рядом со свежим номером «Медицинского журнала Новой Англии», стояла бутылка кальвадоса и три бокала. Два из них были пусты. Неподвижный, как у статуи, взгляд агента был устремлен куда-то вдаль. Больше никого на балконе не было. Пендергаст снял номер из нескольких комнат, и если бы даже кто-нибудь появился на своей части балкона, то никак не смог бы потревожить его недопустимо близким присутствием.

Дверь со скрипом отворилась, и на балконе появилась Констанс.

– Bonsoir[68], – сказал Пендергаст.

– Подкинуть свои три су к твоим размышлениям? – спросила она, садясь рядом с ним.

– Я разглядывал chiaroscuro[69], что огни отеля создают на нашем балконе.

– Эффект напоминает мне кружевные салфетки, которые мы вырезали в детстве.

Пендергаст встал, налил ей порцию кальвадоса и взял свой бокал.

– Не сомневаюсь, что ты горишь желанием услышать, чем закончилась моя вторая беседа с grande dame[70] с верхнего этажа, – произнесла Констанс, беря свой.

– Больше всего на свете.

– Я провела с ней не один час, но не могу поручиться за ценность полученных сведений… разве что для заполнения пробелов в нарисованном тобой триптихе.

– Ты льстишь мне, дорогая. Моя мысленная схема Саванны и ее преступлений – в лучшем случае диптих.

Констанс отпила немного кальвадоса.

– Как я уже говорила, Фрост – весьма необычная женщина, но она явно не кровососущий паразит, как убеждены некоторые из служащих отеля. Она напустила на себя зловещий вид, чтобы ее оставили в покое. Должно быть, в молодые годы Фрост казалась постояльцам и прислуге стихийным бедствием. Но и теперь она не настолько одряхлела, как хочет показать, и ум ее остается тонким. Она не утратила ни крупицы воспоминаний, ее познания глубоки. – Констанс на мгновение замолчала. – Во время второй нашей встречи она каким-то образом интуитивно поняла, что я старше, чем можно предположить по моей внешности.

Брови Пендергаста взлетели вверх.

– Как она к этому пришла?

Констанс никак не решалась ответить.

– Алоизий, она сказала мне, что… – Констанс запнулась и резко покачала головой, чуть растрепав коротко стриженные волосы. – Это несущественно, честное слово. Поговорим об этом позже, в свободное время.

– Ты рассказала ей свою историю?

– Необходимый минимум, чтобы вызвать ее на откровенность. Но она все равно отказалась посвятить меня в подробности своей жизни до Саванны. Могу только утверждать, что Фрост весьма сведуща в литературе, философии, истории и науке. Она очень огорчена смертью Эллерби. Сердита на него за непослушание… Но при этом, вероятно, ощущает свою ответственность.

– За что именно? – пробормотал Пендергаст.

– Пока неясно. Я могу только предполагать.

По улице внизу прогрохотал большой фургон, и чугунные перила балкона слегка задрожали.

– Сделай одолжение, предположи!

– Хорошо, только, пожалуйста, не порицай мою логику и не требуй подтверждений.

– Я никогда не позволил бы себе такой назойливости.

Констанс сдержала улыбку, вглядываясь в темноту Чатем-сквер.

– По сути, у меня три соображения. Первое: хотя Фрост прибыла в Саванну с большими деньгами, происходит она не из богатой семьи. Я убеждена, что ее детство было счастливым, но бедным. Второе: как бы ни скорбела она об ушедшем Эллерби – мы не касались вопроса, насколько близкими были их отношения, – но я уловила еще более глубокую эмоциональную связь с кем-то другим, из далекого прошлого. Много лет назад Фрост потеряла или бросила кого-то и теперь, в старости, горько сожалеет об этом. И третье: я чувствую, что она несет бремя вины, которое проявляется в печали… и страхе.

– Вины за смерть Эллерби?

– Нет, за то, что она сделала задолго до этого. Эта боль остается ее спутницей все эти годы… и становится все острее.

Пендергаст задумчиво отпил из бокала.

– Очень интересно, Констанс.

Она опять засомневалась, рассказывать ли