Некоторые поклонники могут усомниться в том, что это все (плюс ряд наиболее личных откровений из мемуаров Гарсии) вообще имеет отношение непосредственно к музыке Принса; кто-то даже досадливо проворчит, что в американской публичной сфере и так слишком мало чернокожих, а тут еще одного низводят с пьедестала за то, что он не побоялся открывать рот. Подобные возражения могли бы быть в какой-то мере обоснованны, если бы в последние десятилетия в жизни Принса не прослеживались определенные неоспоримые закономерности. У него не было какой-то одной проблемы – когда что-то было не так, наперекосяк шло все скопом, причем параллельно. Потребность Принса иметь абсолютный контроль над своей личной и деловой жизнью находила отражение в аналогичной потребности патрулировать все смысловые пути-дорожки в своем творчестве: в тот момент, когда Принс решил стать черным артистом лишь одного, определенного типа и делать только черную музыку определенного типа, что-то в его творчестве скисло и свернулось. Оттуда исчезла пара лишних измерений. Музыка стала идеально гладкой, фанковой, уверенной – и абсолютно поверхностной. Он так уперся в вечериночный гедонизм, будто его предписывает сама Библия; и так и фонтанировал библейскими наставлениями, словно это конфетти, – осыпая ими все и вся, кроме себя самого.

14

Есть необходимые яды …яды тончайшие, состоящие из ингредиентов души вроде трав, собранных в закоулках разрушенных мечтаний, черных маков, найденных у подножья гробниц намерений… [128]

Фернандо Пессоа, «Книга непокоя»

До апреля 2016 года никто бы не причислил Принса к артистам, которым светит скорая смерть от передозировки наркотиков. Теперь мы знаем, что проблемы у него начались гораздо раньше, чем кто-либо это заподозрил или был готов признать. Гарсия пишет: «Было несколько случаев, когда он говорил мне, что „ему нехорошо“ или что у него „мигрень“. Оглядываясь назад, я вижу, что это было что-то другое». В 1996 году, вскоре после того, как они потеряли ребенка, она неожиданно приехала к Принсу во время тура Emancipation и «увидела на ковре в коридоре разлитое вино и рвоту на полу в ванной». Викодин, который ей прописали от послеродовых осложнений, «все время исчезал. Мне выдавали таблетки по рецепту, а через несколько дней большая их часть уже пропадала. Я думала, он их прятал, чтобы я не навредила себе». Очевидно, Принсу неплохо удавалось дурачить всех вокруг; держать свою улыбчивую маску начищенной до блеска было для него второй натурой уже очень долгое время. В его студийном «хранилище» было так много запасных песен, что он, вероятно, мог бы выпускать их многие годы, не сочиняя ничего нового. Когда в песне 2006 года Принс хвалится, что его новый горячий фанк настолько в тренде, что он «валит, будто бы Берлинскую стену, слышь!»[129], тут невольно возникают вопросы.

Люди могут периодически, с перерывами употреблять какой-то наркотик в течение многих лет, прежде чем это перерастет в полноценную зависимость. Судя по всему, Принс этот беспорядочный, затянутый процесс сжал так же, как это сделал его кумир Джеймс Браун, в одночасье перескочив от строгого воздержания к трясучему химическому рабству. Речь не о том, чтобы иногда пыхнуть косячком или на выходных закинуться экстази: он сразу же переходит к сверхсильным рецептурным наркотикам. По официальной версии, все началось с операций, которые Принс перенес на своих многострадальных бедрах, убитых десятилетиями выступлений, где он скакал по сцене в не предназначенных для этого туфлях на высоких каблуках. Официальное расследование миннеаполисских властей после смерти артиста выявило, что ситуация выходила далеко за рамки какого-либо лечебного курса или разумного распорядка; он по уши увяз в наркотиках, которые обычно назначают только при сильнейшей боли: сломленным жертвам, пережившим кровавые зверства, или больным раком на поздних стадиях. Гарсия рассказывает, что один из давних членов гастрольной команды Принса признался ей: «Все было супер вплоть до „Purple Rain“. Потом он получил все, чего когда-либо хотел, и ему это не понравилось». Освободившееся время надо было чем-то заполнять! (Мне вдруг вспомнилась фраза, которую я использовал в NME примерно в 1985 году, когда я – в то время одобрительно – описал Принса и Майкла Джексона как фигуры, которые «умерли в музыку».)

В последние годы жизни Принс преподносил себя публике как состоявшегося и глубоко религиозного человека; но в глубине души что-то его разъедало. Он все еще был богат, красив, сексуально привлекателен, ему воздавали почести более молодые музыканты, он по-прежнему собирал полные концертные залы по всему миру. Всем бы такой кризис среднего возраста! Но отношение к старению никогда не бывает простым, и любому, кто проживет достаточно долго, рано или поздно будет выставлен счет. В очередной раз трудно не подозревать, что за официальной версией скрывается какая-то другая история. Сейчас, при взгляде назад, не так уж и удивляет тот факт, что Принс подсел на наркотики – намного сильнее, чем было необходимо, чтобы растворить всю броню, которой он оброс. Его мучила не просто физическая боль, а внутреннее опустошение, которое не лечили очень долгое время. Он так долго был неподвижным пауком в центре собственной паутины абсолютного контроля – какое облегчение он, должно быть, испытал, наконец нырнув в океанское блаженство ужасного опиума двадцать первого века?

15

Самая трогательная песня Принса о любви – это своего рода фантомное любовное письмо, адресованное какой-то потерянной или отвергнутой части самого себя. Он никогда больше не сделал ничего, даже отдаленно похожего на «Sometimes It Snows in April», заключительный трек с альбома «Parade»: потустороннюю светотень текучей акустической гитары, ласковые касания фортепиано и полубессловесные напевы. Некоторые строчки Принс неуклюже произносит нараспев, как будто они только что пришли ему в голову и он втискивает их в схему рифмовки; начинает невероятно высоко, а затем переходит практически в бормотание, то ускоряясь, то замедляясь; слова на грани чего-то настолько личного, что их сложно анализировать. Вот певец плачет («Я оплакивал Трейси, потому что он был моим единственным другом»[130]), а вот он уже заявляет: «Никто не мог плакать так, как плакал мой Трейси»[131], как будто сам певец и есть Трейси.

Может быть, я просто медленно соображаю или меня загипнотизировала льдистая красота трека, но прошли годы, прежде чем я понял, что происходит в этой темной и меланхоличной снежной песне с ее задваивающим эффектом зеркала в зеркале. В фильме «Под вишневой луной» (1986), саундтреком к которому предположительно является альбом «Parade», персонажа по имени Кристофер Трейси, которому суждено умереть, играет… Принс. Так что, по сути, он поет от