Даша, которая теперь почти каждый вечер смотрела на океан, поправляла волосы и прятала ноги под рубашку, была теперь источником профессорской жизни. Афа изучал «трагическое счастье», как он однажды высказался о своем размышлении. Даша не поняла, а если и поняла, то по-своему, по-женски: трагедией она признавала изгнание из цивилизации, а счастьем – любовь, которую, по ее мнению, испытывал профессор. Женщина отвечала взаимностью и не смущалась того, что Афа дальше прикосновений не погружался. Прикосновения ничего не заменяли, это понимали оба свидетеля закатов в океан. Эти касания были совсем иными. Профессор часами разглядывал тело женщины, легко проводя по нему пальцами. Когда же и Даша прикасалась к Афе, он замирал, вздрагивал и нелепо улыбался.

Не сразу, но ему удалось рассказать Даше о «кожаных одеждах», об их божественном происхождении и обречении на тлен. Удалось рассказать и то, что душа, вернувшаяся в свою обитель, должна унести отсюда хоть что-нибудь прекрасное и недоступное там, наверху, в божественной тишине.

Даша верила и плакала. Она была еще слишком молода, чтобы вынести груз правды такого конца, пусть и прекрасного для души. Ее тело отказывалось признавать неизбежность этой правды и настаивало на близости, более проникновенной и естественной. Профессор соглашался и просил женщину, сидящую в Даше, ждать своего часа.

Афа отдалял любое упоминание о такой близости, он мечтал о ней, но больше всего ему не хотелось оказаться в тех трех романах, в жене, когда после взлета и сумасшедшего взрыва счастья, восторга все улетучивалось бесследно, словно никогда и не существовало. Тогда ему нравилась эта истома – сейчас же он боялся ее, как боятся обжоры своего состояния после обеда. Афа не мог допустить, чтобы нечто подобное произошло и с ним, и с Дашей и все самое прекрасное, на что способна грешная плоть, превратилось в физиологию.

Этого боялся он, и этого ждала она.

Они сидели на песке. Афа, положив голову Даши себе на колени, гладил ее волосы, дотрагивался до плеча и, как пианист, подушечками пальцев спускался вниз к груди. Даша вздрагивала от каждого легкого прикосновения. Она молчала и только смотрела в глаза профессору. Когда ей не хватало прикосновений, она выгибалась навстречу пальцам, чтобы почувствовать их силу. Афа понимал и не убирал рук, пальцы вдавливались в тело женщины, надолго оставляя пятна. Иногда профессор собирал ее волосы, рассыпанные на песке и его коленях, обхватывал голову Даши и прижимал со всей силы к своей груди. В такие мгновения он замирал и слушал, как горячее дыхание вонзается ему в солнечное сплетение. Влажные губы Даши прилипали к коже профессора, и тогда он чувствовал, как язык женщины слегка касается его тела, скользит упругой шершавостью, и губы сжимаются, захватывая кожу.

Профессор улыбался и иногда тихо шептал, едва шевеля губами: «“Лотос”, “Лотос”… Есть в гибели человека мгновения прекрасного, есть то, что неведомо никому, кроме человека. И тлен нужен человеку, чтобы не сойти с ума от блаженства».

Даша не слушала, она шептала свои молитвы телу.

Однажды Афа, отстранив от себя ее голову, вскочил на ноги:

– Даша, я сейчас вернусь… Нет, не сейчас, часа через три, ты подождешь?

Испуганная женщина только кивнула.

Афа побежал мимо ближайших построек к тропинке на вершину холма. Несколько минут – и он скрылся из виду.

До наступления сумерек было еще далеко, когда мокрый от пота профессор нырнул с тропинки в кусты своего первого ночлега. Все было на месте: и саквояж, и даже Hennessy. Раскрыв походную сумку, Асури вытащил фрак, туфли, рубашку. Сняв с себя довольно изношенную майку и джинсы, Афа облачился во фрак.

Трудно представить себе более несуразную картину. Дикий бородач в костюме высшего эстетического достижения цивилизации. Ворот рубашки застегивался с огромными усилиями и давил на шею, давно отвыкшую от любого правила этикета. Галстук-бабочка был уже чрезмерным излишеством. Огрубевшие ноги не влезали в лаковые туфли, но профессор заставил себя превратиться в счастливого лауреата Нобелевской премии.

Не теряя ни одной минуты, Афа закинул под кусты саквояж со старой одеждой, помчался обратно в селение, к океану, к Даше.

Солнце, сменив окраску мира на желтую, плавно опускалось в воду, когда на верхнем краю тропинки появился профессор. Даша, которая за все это время даже не сдвинулась с места, закричала имя мужчины на все побережье, кинулась навстречу Афе. Вжавшись друг в друга, они стояли у скалы с водопадом.

– Афа, Афа… – изредка шептала Даша, пытаясь отодвинуться, чтобы рассмотреть профессора.

Подхватив женщину на руки, он торопился к океану. Темнело быстро, и профессор спешил. Сбросив фрак, Афа расстегнул рубашку на Даше. Рубашка упала за спиной женщины. Нагнувшись, профессор развязал шнурки на сандалиях Даши. Еще раз подхватив ее на руки, Афа пошел к воде, стараясь скинуть свои туфли до первой волны.

Океан лизнул ноги профессора и через несколько шагов уже поглотил тела теплой водой. Не разнимая тел, Афа и Даша медленно покачивались на глубине волны, доверяя ей свое самое драгоценное чувство – радость от «кожаной одежды».

Афа легко поворачивал женщину, волна помогала ему. Неожиданно он остановил всякое движение и, оттолкнувшись от дна, впился в Дашу своим чувством плоти. Даша вскрикнула и тут же закусила губу, замерла. Они не двигались несколько минут, и только набегавшие волны рисовали узоры черными волосами женщины.

Солнце уже давно утонуло где-то за океаном, а профессор и Даша все еще стояли в воде, прижавшись друг к другу. Маленькие рыбешки не ожидали ночных пришельцев и теперь удивленно тыкались носами в счастливые тела людей. Холода не было. Или просто никто его не замечал. Афа следил за собой, за каждой своей мыслью, каждым оттенком настроения. Разгоряченная апатия, которую так боялся профессор, не наступала. Наоборот, он каждой своей клеткой чувствовал что-то мягкое, бесформенное, что теперь навсегда останется в Даше и будет принадлежать только ей. Нет, не только ей! Крошечная частица Асури так и осталась мужской, профессорской, теперь живущей в женщине, вызывающей у нее вечный восторг. Афа остановил мысли и начал еще раз: никакого сомнения, что профессор существовал в Даше реально, психически, физически, как угодно. Никакой метафоры в своих мыслях Афа не увидел, да и незачем было уделять этому внимание.

Профессор Асури отчетливо понимал, что именно так бесформенные волны и потоки сизого цвета формировались в тела, живые и самостоятельные. Так появился «Лотос», живущий теперь в профессоре, так появились осьминоги, дельфины, насекомые, птицы… Так когда-то появился и сам Афа. Сейчас это представлялось так ясно и