Поэтому кормилица упрямо продолжала гнуть свою линию:

— Если тебе не жаль своего сердца, то пожалей хотя бы больную, которая находится при смерти, и ее несчастных детей. Ты же видела сегодня вечером, как эта нахалка прогуливалась по улице… Спаси Аллах, попадет Мурат-бей в ловушку одной из таких женщин, что будет с детьми? Если мы выдадим Сенийе-ханым замуж за Мурат-бея, мы возьмем его детей к себе и станем воспитывать. И душа покойницы не будет оскорблена. Между прочим, уход за сиротами является более богоугодным делом, чем хадж или закят[44]. Все это знают.

После своих многочасовых речей кормилица с карамусала удостоилась еще одного ответа от ханым-эфенди:

— Ах, кормилица… почему ты так думаешь обо мне? Мурат прекрасный человек. Будь он холост, может быть, я бы дала свое согласие. Однако, если у человека жена еще жива, как я могу совершить столь безнравственный поступок?..

Для кормилицы на эту ночь было достаточно. Старуха сказала, как отрезала, с удовольствием потирая руки:

— Значит, если Аллах призовет вскоре бедняжку к себе, ты примешь Мурата в зятья. Пока нам от тебя ничего более и не требуется. Посмотрим, что будет дальше…

* * *

Надидэ-ханым снова почувствовала нерешительность и угрызения совести. По ночам ее одолевала бессонница, она ворочалась с боку на бок. Иногда, несмотря на свой солидный возраст, она мечтала, как будут жить Сенийе и Мурат. Например, она видела, как Сенийе, став женой мутасаррифа, покидает отчий дом, и ее сердце начинало рваться на части. «Что ж поделаешь, раз в несколько месяцев буду приезжать к ним в гости», — думала она и тут же спохватывалась: «О Аллах, до чего же я стала бессовестной! Разве такое возможно? Совсем стыда у меня не осталось, что ли?» — проклинала она себя. Одно решение она уже приняла. Если кормилица хоть еще раз заведет разговор на эту тему, она выгонит ее из дома. Но через две минуты женщина забывала об этом и снова принималась думать: оставлять его детей на Сенийе было бы неправильно. Сама она уже тоже состарилась. Если она не сможет ухаживать за сиротами как следует, это будет считаться грехом. Вернее всего было бы отдать их в пансионы. Их отец, слава Аллаху, человек небедный. Сколько сейчас стоит год обучения в пансионах? Двести… или пятьсот… но ее снова одолевали смутные сомнения. Она вновь проклинала сама себя, принимала какие-то решения. Но что бы она ни предпринимала, все было напрасно! Ее бестолковая голова в любую свободную минуту, будто непослушный ребенок, улучивший минутку и выскочивший на улицу, снова и снова погружалась в раздумья.

Надидэ-ханым здорово рассердилась на кормилицу с карамусала. Ведь она затеяла все это, да еще и Надидэ-ханым втянула. Однако она не осмеливалась поссориться с ней в открытую и искала другой повод, чтобы ей отомстить.

Пожилая женщина теперь начала подмечать и еще кое-что. Она знала, что Сенийе, ее старшие сестры и даже зятья, зная Мурата, не станут противиться. Слова и поведение Сенийе в отношении Мурата, который снова начал частенько наведываться к ним в гости, производили хорошее впечатление. Она уже почти видела его одним из своих зятьев.

Если в первое время зятья никоим образом не хотели подпускать своих жен к Мурату, теперь они изменили политику. Дюрданэ и Наджие обращались к мутасаррифу не иначе как «братец». Сенийе же, которая раньше без стеснения подходила к Мурату, теперь избегала его. А если ее силой заставляли выйти к нему силой, все время краснела.

По правде говоря, нахальство Мурата передалось и кормилице из Карамусала.

Когда хозяйка дома видела, как этот человек приходил к ним как ни в чем не бывало и лебезил: «Тетушка, тетушка», — она чувствовала к нему неописуемую неприязнь. Однако она все никак не решалась выставить его за дверь.

Впрочем, ханым-эфенди не могла признать это, поскольку все домашние, а особенно зятья, радовались, то и ее печаль и мучения понемногу развеивались.

Глава тридцать четвертая

Теперь Надидэ-ханым вертелась вокруг больной, как волчок, мгновенно исполняя все, о чем бы та ни просила. Ей казалось, что чем больше она сделает ради этой бедняжки, тем больше осчастливит ее и тем меньше станут угрызения совести, которые она испытывала.

Больная пребывала в каком-то странном состоянии. Иногда она с любовью целовала ее руки, иногда же прятала свою нежность и сверлила ее взглядом. Самопожертвование Надидэ-ханым дошло до такой степени, что она даже не мыла руку, которую больная поцеловала. Пусть говорят, что хотят; Аллах видит, с какой заботой она ухаживает за бедняжкой!

Впрочем, для Надидэ-ханым пристальное внимание больной было страшнее, чем возможная инфекция. В такие минуты пожилая женщина полагала, что та все поняла, и терялась, словно преступник, застигнутый врасплох на месте преступления, которое он задумал совершить или уже совершил. Ах, эта изменница, кормилица с карамусала!

* * *

Надидэ-ханым строго-настрого запретила кормилице из Карамусала поднимать эту тему, пока жена Мурат-бея еще жива. Однако она чувствовала, что старуха при всем желании не могла держать язык за зубами и слухи распространились уже по всему дому. Самым худшим было то, что эта новость дошла и до детских ушей. Сорванцы то и дело отпускали глупые шутки в адрес Сенийе. Как только они видели вдалеке Мурат-бея, они кричали: «Вон идет зять-бей!»

Так как под конец сентября Надидэ-ханым немного простудилась, она в течение двух дней не могла навестить больную. На третий день она начала беспокоиться и, несмотря на настойчивые возражения дочерей, поднялась с постели, села в машину и отправилась к Мурат-бею.

В дверях ее встретила Гюльсум. Обычно девочка делала это с радостью, но сегодня на нее словно нашел ступор. Она не спеша поцеловала юбку ханым-эфенди, затем вытерла тряпкой ее туфли, которые испачкались в грязи, пока она дошла от машины до двери.

Надидэ-ханым обнаружила больную спящей в кресле-качалке, там же, где увидела ее в первый раз. Она знала, что женщина, заметив ее, непременно обрадуется, и в том, чтобы ее разбудить, не было ничего страшного. С чувством глубокой нежности ханым-эфенди наклонилась к больной и взяла ее за запястье. Больная открыла глаза. Но это не было обычным пробуждением. Потом она снова закрыла глаза, словно для того, чтобы чего-то не видеть, и опять открыла.

Надидэ-ханым ласково спросила, придав лицу невинное