— Лану не позволили убить меня, Лиина. Мой народ захотел узнать о тебе больше, захотел понять тебя. Даже я захотел этого. Когда я падал на дно глубочайшей пропасти и мне изменило мое собственное тело, охваченное болью, я не мог ни о чем думать. Я не думал о тебе, не думал о Дэниэле, не думал о своем народе или отце, а мой брат лишь хотел моей смерти и не желал останавливаться… — Голос Алекса дрогнул, и он посмотрел на меня так, словно впервые увидел, глазами, где не было ничего, кроме ночной мглы.

Я не пыталась его жалеть, но ответное сострадание — чувство, более чем естественное, зародилось также естественно и свободно, потому что и мне было больно, когда Лан пытался вернуть Годертайн. Только я не смогла выразить своих чувств, безмерно удивленная его откровенностью, но я также не дала повода сомневаться в себе.

Он почти наклонился к моему лицу, пытаясь донести до меня слишком важные вещи, но не прикоснулся ко мне. И тогда я коснулась его и убрала со лба пряди волос, путавшиеся в ресницах, словно хотела заглянуть глубоко-глубоко в его бездонные и черно-синие глаза.

— В твоем проклятии, обрушившемся на нас, Лиина, было столько ненависти и столько любви, что стало возможным все. Ты отняла у нас не только наши души, но и нашу способность летать, и мы ощутили себя простыми людьми. Орлы ощутили страх еще больший, чем страх перед смертью или жизнью без звезд. Мы все пережили мгновения длиною в целую жизнь. И только я не испугался тебя, и мой народ это понял. Для меня не важно, какими способностями обладает твое тело, важно лишь то, что ради меня ты готова противостоять целому народу. Но это сделало тебя равной не мне, а Лану, ибо сила его столь же безгранична, как и сила моего отца. Поэтому мой народ тебя принял. Помни об этом, Лиина… — Он снова замолчал, и прошло слишком много времени прежде, чем он продолжил, а я могла бы просидеть возле него тысячу лет в полном молчании и тишине.

Мне хотелось всего лишь видеть его, слушать его голос, касаться его лица, трогать локоны волос, не думая ни о собственной боли, ни о страданиях других.

— Ты так и не ответила мне, почему ты здесь? — Глаза Алекса наконец-то прояснились вместе с солнечным светом, поглотившим тьму, и я улыбнулась им.

У меня не было ответа и я не могла объяснить даже себе, почему я здесь и почему мои эмоции столь разрушительны для орлов. Вряд ли я осознавала до конца те чувства, которые испытывала к Алексу, и если он полагал, что они полны любви, то кто я такая, чтобы это отрицать?

Проснувшиеся во мне невероятные и непостижимые способности тоже не казались мне настоящими рядом с Алексом, и они не делали меня счастливой, а внушали лишь опасение. Талант — не панацея и не способ лечения, а проклятие длиною в целую жизнь…

Порой я думаю, что даже в самой малости, дарованной нам от рождения, мы не всегда можем сохранить человеческое лицо и человеческую душу. И я не знаю, чего здесь больше — нежелания быть человеком или незнания того, как им быть. А если нам дано слишком много, нежелание или неумение быть человеком рождает губительные последствия и бороться с этим невозможно, как невозможно бороться с неким абстрактным злом.

Каждый человек, наделенный определенным талантом, гениальный или безумный — в зависимости от оценки общества, рожден и живет для развития этого общества. Такие люди нужны человечеству и борьба с ними — это самоубийство.

Общество, избирающее нормой некую усредненную величину, пытающееся подогнать под нее все свое население, обречено на медленную гибель и исчезновение. И я не хочу жить в мире, где нормой становится незнание и невежество, а талант — гоним и презираем.

Когда мы подойдем к черте, за которой не останется необычных и нестандартных людей, сумрак и тьма поглотят даже тех, кто искренне считает нормой любое отсутствие света в человеческой душе. Норма — это мнение большинства и меньшинство будет всегда проигрывать.

Но тем сильнее ответственность, возложенная на тех, в чьих душах горят искры божественного света. Их ответственность — это умение быть человеком и желание передать частичку своего света другим. Не смерть и не боль делают нас людьми, а любовь и сострадание.

Я не могла сказать Алексу, что мои способности напугали меня больше, чем его собственный народ, ибо понимала, что боролась за свою жизнь не из любви, а из ненависти. Я также не могла сказать ему, что я чувствую, ибо не была до конца уверена в том, что его освободило — мое сострадание и любовь к нему или моя реализованная ненависть к его брату?

Мы оба выжили, и только это имело значение для меня, и я сказала ему лишь об этом. И мне не забыть слова его исповеди, как продолжение безграничной боли, оставшейся с ним навсегда:

— Я никогда не был так одинок, как несколько последних дней, Лиина. И я понял, что не трудно умереть в одиночестве, но гораздо труднее в одиночестве жить. Я был готов умереть, зная, что ты жива и жив Дэниэль, но я не готов жить без тебя или без него…

И я подумала, что на краю неминуемой гибели мы становимся сильными, когда ощущаем себя частицей великого общества или народа, частью великой идеи или цели. И так трудно быть сильными, когда смерть мы встречаем в полном одиночестве, а собственный народ проклинает нас или не знает о нашей жертве. Легче всего умереть за идею, за счастливое будущее, за мечты и надежды своего народа и своих друзей, чем за собственные идеалы, которые не поняты или отринуты обществом и народом.

Алекс не был слабее своего короля. Он просто не мог найти в себе сил для сопротивления его воле. Не мог, потому что не было никого, кто поддержал бы его. Оставшись один на один с самим собой и наедине со смертью, он нашел в себе силы не предать частицу человека в своей душе. Но на это ушли все его силы и не осталось ничего, что могло бы сопротивляться жажде убийства, томившей его брата.

И тогда я подумала — желала ли я смерти Лану из любви или из ненависти? Могла ли я убить его? И если да, то из любви к Алексу