- И ещё – проспись сначала, потом к добрым людям в компаньоны набивайся.

- А он ведь не просыхает, он потому к нам и пошёл, чтоб себе всегда выпить иметь без затруднений.

- Но мы ему сказали, чтоб проваливал.

- Он и отвалил себе. И больше не возвращался, но сундуки после него пустые стояли.

- И ещё он как-то ночью сюда ходил, мы видели.

- В последний раз не так давно, пару седьмиц тому.

- И не признался, что тут делал.

- А мы-то уж спрашивали, так спрашивали. Но он молчал.

- А потом сказал – мол, не ваше свинячье дело, что ему тут надо.

- А куда не наше-то, раз с нас теперь спрос?

- Ещё как наше.

- Вот и всё, а больше и не знаем ничего.

- И пойти нам некуда. Кума с таким делом на порог не пустит.

- Можно подумать, твоя Лукерья пустит, ага, держи карман шире.

- А беленькая-то всем нужна, чай, лучше своя, чем привозная.

- Привозной Петруха Сомов по весне отравился.

- И богу душу с того отдал.

- И даже солдаты из крепости нашу беленькую уважают, всегда заходят и спрашивают – есть ли на продажу.

- А как не быть-то, есть.

- И вот. А что теперь как, мы и не знаем.

И стоят оба такие, руками разводят. Зайки, мать их. Пушистые. А если бы не генерал, то что, меня бы тут сейчас не было? Старичок-бурундучок сказал, что мне позволили по земле ходить, а могли бы не позволить? Женевьева утонула бы здесь, я – там. И всё? Или утонула бы только я, а Женевьева сидела бы тут? Если бы генерал её спас?

Но оставлять попытку убийства безнаказанной нельзя.

- Не всё сказали, - я сощурилсь и оглядела обоих.

- Не всё, - согласился со мной отец Вольдемар. – Говорите, болезные. Хуже уже не будет. Содеянного не воротишь, но покаяться и отмолить можно. Узрит господь раскаяние – и простит. И Женевьева простит, если поступите верно.

Мужики только того и ждали. Повалились на колени передо мной оба.

- Матушка-барыня, прости!

- Прости дураков, испугались мы сильно, не ведали, как быть.

- Но господь тебя спас, и ты нас спаси.

- Отслужим, верой и правдой отслужим!

- Исполним всё, что скажешь.

- Пока сама нас не отпустишь, не уйдём.

- Только не вели пороть и казнить.

Я глянула на священника.

- А что, если я велю пороть и казнить, кто-то это сделает? Что-то я тут не видела ни старосты, ни головы здешнего, ни какой другой власти.

- Старосты и нет, не завели. И власть здесь над нами в первую голову божеская. Но сама знаешь – до бога высоко, до царя, то есть до царицы, далеко. Вот сами и справляемся. Но если ты решишь – позовём солдат из крепости, они смогут и выпороть, и казнить.

Ну да, ну да. Генерал уж наверное сообразит, как всё это следует делать. Если у них тут убивают вот за такое, так если поймали, то и казнят в ответ тоже не особо задумавшись.

- Не вели звать солдат из крепости, матушка-барыня!

- Некому деток малых кормить, и жена хворая!

- И у меня детки малы ещё, и жена не справится!

- Некому будет их одеть-накормить, уму-разуму научить!

Эти-то научат, конечно.

- Значит, слушаем, - начала я как могла сурово. – Господь рассудил так, что я осталась жива. Значит – будете служить в моём доме, выполнять, что скажу. Работы тут – сами видите, край непочатый, а зима на пороге. Покаяние, какое следует, вам назначит отец Вольдемар, и вы его исполните. А позвать солдат я всегда успею.

Отец Вольдемар спрятал в бороду усмешку.

- Слышали? Благодарите.

Благодарили оба бестолково и истово.

- И ещё, - я снова уставилась на обоих. – Беленькая всем нужна, мне тоже. Сколько нужно – будете отливать.

- Будем матушка-барыня, будем.

- И беленькой, и брусничной, и медовую непременно попробуйте.

- Это не ваша заморская кислятина, это честная водочка.

Сзади рассмеялась Ульяна – мол, попробовали, знаем. Не возражаем.

Я понадеялась, что не оказалась по местным меркам слишком милосердной. Но играть злющую барыню, которая всех бьёт направо и налево, мне не хотелось. Да если честно, не умею я казнить. И приговаривать к казни не умею тоже. Раньше не доводилось. Я умею договариваться, если есть на то хоть малейшая надежда, и увольнять, когда той надежды уже нет.

Впрочем, если сочтут мягкотелой – то ещё придётся научиться. Тьфу.

- И теперь я хочу послушать, кто такой Валерьян, - я по очереди глянула на обоих. – И почему он Синюха.

- Так не просыхает ведь. Да тут живёт, за два дома, - сказал Дормидонт, ощутимо повеселевший.

- Мы его тебе, матушка, враз приведём, сама посмотришь, - подхватил кудрявый Севостьян.

- Дрянной человек, вот-те крест!

- С Валерьяном поговорим, деваться некуда, - согласилась я. – Но сейчас – живо наводите мне тут порядок! И у меня есть для вас дело, вот прямо чем скорее, тем лучше.

- И ко мне сегодня чтобы зашли, - сурово сказал отец Вольдемар. – И ты бы зашла, - на меня он глянул ничуть не менее сурово.

- Зайду, - не стала я спорить.

- Матушка, мы того, всё сейчас спроворим, дай только срок, не гневайся, - пробормотал Севостьян.

- Вперёд. А у нас ещё дел по самое горлышко.

И я повернулась и пошла – потому что дел и вправду ещё было много, а времени уже – и того больше.

11. Шаг вперёд – два шага назад

11. Шаг вперёд – два шага назад

В тот день после ухода отца Вольдемара мы с Марьей, Ульяной и мальчишками успели домыть окна в большом зале и вытащить на улицу проветрить всё, что осталось в трёх маленьких комнатах. В том числе – целый сундук, целый в том смысле, что полный какого-никакого добра.

Ну как – добра, в том сундуке лежали вещи, оставшиеся от прежнего хозяина, о котором я не знала