дело расширить и два новых корпуса строить. Нужно нам все наличие в дело пустить и еще полмиллиона набрать. Триста тысяч кредиту уже достали, а двести наскребем помалу. Ты из Москвы сюда переедешь жить — вот уж тридцать — сорок тысяч в год у нас в кармане, беговую конюшню твою побоку — вот тоже тысяч сорок, да с рабочими разговор поведем, нельзя ли им годик один чуть пожаться, каждому на гривенничек, на пятиалтынничек в день сбавить да лишних полчасика в день работы прибавить, а нам это дает, мы посчитали с Федюшей, тыщонок около ста в год: вот они, двести, и набегут. Рабочим же прямая выгода нас поддержать. Сделаем новые корпуса и возьмем две тысячи новых рабочих, наших же, деревенских; мы ведь не чужие друг другу: слава богу, и хозяин, и конторщики, и рабочие — все одного уезда, одной волости. Понял?

— Мы не согласны, братец, сюда переезжать и конюшню не продадим, — заявила Ксения Георгиевна.

Вбежала Настя и оповестила, что «Федор Игнатыч сейчас будут». За нею вкатилась в столовую и Пияша:

— Идет, бежит Федюша.

Вошел Федор Игнатьевич. За ним сейчас же внесли щи. Елена Петровна пригласила всех садиться за стол.

Лицо Федора Игнатьевича было похоже на большую рыхлую, дырчатую губку с подвешенной внизу растрепанной мочалкой. Глазки сияли и окружены были лучиками морщин. Федор Игнатьевич, несмотря на зимний сезон, одет был в люстриновый пиджак, засаленный до блеска. Под пиджаком виднелись ватный жилет и рубашка «фантазия», вместо галстука болтался шнурок с помпончиками. Федор Игнатьевич, войдя, галантно расшаркался:

— Позвольте мне, Ксения Георгиевна, очаровательная наша светская обольстительница, засвидетельствовать вам свое нижайшее почтение и свою душевную радость в честь вашего появления.

Пока он целовал дамам ручки и здоровался с нами, Настя поджидала около его стула, держа в руках поднос с налитой чаркой. Федор Игнатьевич, не садясь, опрокинул чарку и не закусил. Как новому человеку он пояснил мне:

— У меня свой обычай. Я пью перед тем, как сесть, чтоб до ног дошло по всему корпусу кровообращение, а потом уж, севши, пью со всеми.

— А ты, Федя, чего замешкался? — спросил Архип Николаевич.

— Запрос в палате общин задержал, Гаагская конференция, дела дипломатические, — так будет по-твоему, Валерьян? А без шуток, Архип Николаевич, рабочие обступили: «Скажи, говорят, Игнатыч, верно ли, снижать плату затеваете?» И кто это им сказал? Мы только промеж себя чихнуть успели, а они уж нам — «будьте здоровы», делегацию выбрали и замутились.

— А ты?

— А я отвертываюсь: «Наше, говорю, дело маленькое, надо спросить самого Архипа Николаевича». Они тогда: давай, мол, самого. «Нет уж, говорю, он обедать сел». И какой это Федул им в уши надул? Никого около нас, кроме Тимошки Свильчева, не было.

— И что ты на моего сынка Тимошеньку взъелся, Федор, а еще сват нам приходишься! — откликнулась Пияша, дежурившая около стола.

Архип Николаевич сердито ее оборвал:

— Ты бы, Пияша, вышла, похлопотала бы о чем. Ну, ну, понимать нужно, иди.

— Я, чай, своя, не чужая.

— Своя-то ты своя, да язык-то у тебя чужой. Пойди промнись, протрясись немного.

— Тридцать второй год в доме везешь, словно лошадь, а все ни во что, все хинью, все прахом, хоть тресни, не потрафишь.

Когда Пияша ушла, Архип сказал:

— Ты, Федор, на Тимошку напрасно клепаешь. Он ко мне подбежал у нашего крыльца и шепнул: «Сам, говорит, слышал, что о снижении уж заговорили, и в отхожих местах, и по рабочим спальням пошло, и среди баб уже известно».

— Он такой — и нашим и вашим. А делегацию я отшил, не в прощеное же воскресенье нам с ними валандаться.

Архип Николаевич ударил ладонью по столу:

— Не так ты, Федор, сделал. Кто там, в этой делегации?

— Конечно, Агашка, Кузька, потом Кузькин сын, Степка (Настя при упоминании Степана покраснела).

Архип Николаевич еще раз ударил ладонью по столу.

— Подождите-ка щи хлебать. Настюшка, покличь там Свильчева и скажи, чтоб звал сюда Кузьку с сыном и Агафью Дроздову. Пусть скажет, что хозяин приглашает их сейчас же к столу, что, мол, ждет.

Все положили ложки, как сделал Архип Николаевич, и сидели молча, никто не смел прикоснуться к еде.

Видно, здесь было заведено, что за столом начинать разговор мог только Архип Николаевич или, в виде исключения, Федор Игнатьевич. Управляющий и воспользовался этим правом:

— А что, Валерьяша, привез мне новую порцию для размышления о бренности земного? Жду и соскучился.

— Привез две главы: с греческого — об острых приправах и с французского — о креветках и миногах.

Оказалось, что Федор Игнатьевич приобрел как-то на воскресном книжном базаре на площади у Сухаревой башни две книжки: одну на греческом языке — о восточных блюдах, а другую на французском языке — о приготовлении, как он выразился, «разных даров океанской, морской и речной фауны». Сам он ни по-гречески, ни по-французски не знал и попросил Валерьяна Николаевича подыскать ему студента для перевода. Студент такой нашелся и взялся за десять рублей перевести обе книжки. Валерьян Николаевич по частям привозил перевод в Серпухов и вручал заказчику.

— Я, молодой мой друг, — опять ко мне обратился Федор Игнатьевич (он, видимо, был рад новому слушателю), — изучаю пищу всех народов и времен и пробую всякое есть. Чего я только не ел! Поверите, мокриц пробовал есть, улиток. А птицу всякую — и счету нет: галок, грачей. Канарейку однажды съел. Соловья пробовал. Жаворонков маринованных ел, журавля жареного, ворон, соро́к…

— Соро́к грех есть: они на Голгофу гвозди ко кресту Спасителя его мучителям доставляли, — из-за лежанки подала реплику Пияша.

— Ах, ты опять здесь, прискакала! От тебя ни крестом, ни пестом, — сказал Архип Николаевич, но не прогнал Пияшу.

— Мой отец, — продолжал Федор Игнатьевич, — тоже по этой части славился; его, говорят, и старостой в деревне за то выбрали, что он за один присест гуся двенадцатифунтового съел. Ну, и я в него пошел. А вот покойная сестрица моя единственная — та была не в нас; ну, да девочки вообще не больно едовиты, а мальчики — те жрецы всегда исправные. У меня по еде подобрана целая библиотека. Зайдите, поинтересуйтесь, коли время будет. Я как в Москве, так обязательно на сухаревский книжный развал попадаю, то есть на базар всяких старых книг. Люблю ходить там по рядам, — чего только не увидишь, чего только не услышишь! И какие редкие экземплярчики всяких книг, гравюр, олеографий попадаются!

Вошла Настя и сообщила, что делегация явилась. Архип Николаевич приказал:

— Давай их сейчас же сюда.

Первым вошел Степан, молодой парень лет двадцати. На пороге Степан сказал: «Здравствуйте»,