постараться быть готовыми к столу. Мне отвели комнату над столовой, называлась она «комната на балконе». Надо было здесь же, в столовой, подняться по внутренней лестнице на галерею с балюстрадой. Перед самым входом в комнату был небольшой закоулок рядом с голландской печкой, как будто специально сделанный для наблюдения за тем, что происходит внизу, в столовой.

Я очень скоро был готов. Меня удивило, что так же быстро приготовились к обеду и Валерьян Николаевич с женой. Он вышел не в смокинге, как в Москве, а в новеньком сюртуке темно-зеленого цвета, с металлическими пуговицами в два ряда. Как-то после он мне пояснил, что это был его собственного сочинения «туалет столичного человека, приехавшего в провинцию». Сюртук, по-видимому, был уступкой Архипу Николаевичу. Зато Ксения Георгиевна ни в чем не делала уступки нравам старшего брата, она вошла в вечернем платье с открытыми плечами.

В столовой по стене стояли стулья, вытянутые в ниточку. В этом ряду и было указано мне чинно сидеть и ждать. Так же сели и Валерьян со своей супругой.

Архип Николаевич появился шумный, весело возбужденный. Дверь он открыл размашисто, застучал ногами так, что рюмки на столе ответили тихим стоном. Сняв рукавицы, он ударил в ладоши, засмеялся и закричал:

— Видел, видел на вокзале всех вас, как вылезали, да не подошел, спешил на фабрику скорее… Из первого класса вылезали, а я по-бедному, в третьем ехал; мы народ рабочий, простой. Я обыденкой в Москву скатал: рано утром выехал, к обеду вернулся.

Пияша так и вилась вокруг Архипа Николаевича и все причитала:

— Дождались мы! Вернулся сокол наш, дождались незаступные заступника!

Архип Николаевич всех домашних облобызал и Пияшу в том числе. Он был в короткой куртке на лисьем меху и в валенках выше колен, на валенках калоши. Шапку он положил на лежанку, калоши не снял, куртку тоже не снял, только расстегнул. Пияше приказал:

— Вели дровец подбросить в лежанку.

Затем Архип Николаевич сел на стул и молча вытянул ноги. Николай сейчас же подбежал к нему и начал снимать валенки. Пияша толкнула Настю:

— А ты чего, шалава, истуканом встала? Тащи с другой ноги.

Настя опустилась на одно колено и потянула на себя другой валенок. Приступила она к этому неудачно: «Заело, не идет». Пияша поспешила к ней на помощь. Наконец разули Архипа Николаевича. Пияша подала ему кожаные сапоги.

Архип Николаевич крикнул:

— Настюшка! Вот что… Да позволь! Чего это ты глаза в пол, нос на квинту! Что я тебя, съем? Подними голову. Еще повыше. Смотри на меня. Да не так смотри, веселее. Я люблю веселых. Сбегай-ка в контору и зови Федора Игнатыча. Скажи, я жду, без него за стел не сяду. Беги бегом. Да постой, постой. Куда ты бросилась?

— За Федор Игнатычем.

— Ты вначале скажи: «Слушаю, Архип Николаевич», а потом беги.

— Слушаю-с, Архип Николаевич.

— Хорошо. Теперь беги.

Архип Николаевич обратился к монашенке:

— Ну, прискакала, божья нога? Что скажешь, мать Серафима? Как у вас там святые поживают? Как это говорится: святой, святой, а жрать хочет.

— Живем, Архип Николаевич, как бог подаст.

— Ну, бог подаст или не подаст, а вот Архип Коноплин тот уж обязательно что-нибудь тому подаст, кто на него поработает. От Елены Петровны что-нибудь получила уже?

— Как же, как же, Архип Николаевич, получила, она своей милостью нас не оставляет.

— Покажь, что получила. Ну, покажь!

Мать Серафима отперла ключиком и расстегнула кожаную сумку, которая у нее висела через плечо, ниже пояса.

— Вот, сто рублей от них дано.

— Покажь сюда. Подай.

Мать Серафима подала. Архип Николаевич вытащил большой аляповатый старомодный кошелек с поржавевшим ободком, положил в него сторублевку, которую взял у матери Серафимы, достал «четвертной билет» и дал его монашенке.

— И двадцати пяти рублей с вас довольно, не заработали больше. Дела-то нынче тугие. Так чего же, как говорится, тем богам молиться, которые плохо милуют. Молитесь лучше, подам всем богам по сапогам. А плохо будете молиться, не вам — другим монастырям жертвовать буду. Так игуменье своей и передай: будет мне в задуманном деле удача, куплю вам новый плат для антиминса и позолоту на царские врата новую сделаю, а не вымолите удачу — и ноги вашей чтоб в моем доме не было. А пока обедай нынче с нами.

Затем Архип Николаевич взялся за брата Валерьяна:

— Какие дела, братец, делаешь в Москве белокаменной? Чем порадуешь?

— Вот за границу на первой неделе поста ехать собрался с женой. Паспорта уже взяли.

— Сколько надо?

— Тысяч восемь дай.

— Почему же не восемьдесят?

— Я не сверх того, что мне дается, а согласен в счет моих личных расходов вперед. Да и пора бы мои личные увеличить тысяч до трех в месяц.

— А еще что?

— Ты говоришь: «А еще что?» — как к черту посылаешь. А я такой же наследник отца и такой же хозяин дела, как ты.

— Вот то-то и оно. Ты хочешь хозяином над делом быть, а, по-моему, надо мной и над тобой дело должно быть хозяином. Я вот тебя спросил, что и как у тебя. А ты меня когда-нибудь спрашиваешь, как я с делом управляюсь, как я тысячу шестьсот тридцать человек каждое утро на работу вывожу и ими правлю? Днем я покою себе не знаю, ночью сна мне нет. Здесь ли, в Москве ли — я всегда начеку, всегда в работе, всегда в хлопотах. Восемь тысяч тебе выкинуть на всякие там заграницы? А ты знаешь, какие мысли я из Москвы привез? В Москве сейчас товар с руками отрывают, любые сорта берут, на корню покупают. И о цене не толкуют. Московскую биржу не узнать. Такой горячки двадцать лет не было. Персия спрашивает наш товар, Турция спрашивает.

Валерьян захохотал:

— Ну, значит, в самый раз привалило!

И вдруг он закричал:

— Гарсон, дюжину устриц и бутылку шабли!

Ксения Георгиевна ласково ударила мужа по плечу и также захохотала в тон ему.

— Что вам нужно, дядя? — спросил Николай.

— Это я, Коленька, перед Парижем репетицию делаю. Теперь живанем. Теперь я покажу Европе, что такое Коноплины.

Архип Николаевич продолжал:

— А сколько товару Коноплины могут поставить? Нешто можем мы сказать: поставлю, мол, как в прошлом году? Нет, говорят, голубчик, давай вдвое, втрое. А мне, мол, дать нечего. Ах, нечего? Так, не взыщите, Коноплины, покупатель пойдет в Тверскую, в Глуховскую мануфактуру, а не к вам, Коноплиным. Можем мы это с тобой терпеть? Можем мы тихонько плестись, когда другие вскачь понесутся?

— А что ты задумал?

— Мы решили