В Серпухов мы отправились: Николай, я и его дядя с супругой. Клавдий Никитич не пожелал поехать с нами:

— К Архипу Коноплину никогда не ездил и никогда не поеду: он торгаш и плут.

Клавдий Никитич, как дворянин, презирал Архипа Коноплина, но, оказалось, он и Валерьяна Николаевича не жаловал:

— Я не выношу английского духа и хочу, когда все уедут, отдохнуть от Британии. Настоящие дворяне были только галлы, только во Франции. Галльский дух романтичен и бескорыстен.

Мне Николай рассказал, что Клавдий Никитич лишь называется «директор» беговой конюшни Валерьяна Коноплина, но что «он конюшнями не заведует, а приставлен только рассуждать о лошадях и конюхах». Делать он вообще ничего не может: все запутает и перепутает.

Когда мы приехали в Серпухов, Архипа Николаевича не было дома.

— А хозяин в Москве, — объявила нам Олимпиада Акимовна, экономка Коноплиных, плотная старушка под шестьдесят лет. Ее все называли Пияша.

— Раз Валерьян Николаевич приехал, то хозяин, значит, дома… Мы такие же хозяева здесь, как Архип, — отрезала Ксения Георгиевна.

— Ну, голубушка, ну, матушка, ну, раскрасавица моя пригожая, сказала! Как врезала! Меня, старую дуру, наставила, поправила. Хозяйка ты, хозяйка! Наш дом коноплинский стоит на двух ногах, как мир на трех китах, — два хозяина, две хозяйки, как две скрижали у Моисея и два клироса на амвоне. Дай-ка я тебе ножки из-под полости выпростаю.

Пияша кинулась к саням «выпрастывать» ножки Ксении Георгиевны из-под овчинной полости.

— Тяжела она, полость-то овчинная, для таких маленьких ножек, как твои.

— Простудишься, Пияша, — сказал ей Валерьян Николаевич, — на мороз без верхнего выбежала.

— Обрадовалась. В окно увидала. От радости и выбежала, в чем была. Да прямо от печки. А это никак гостюшку бог посылает к нам, — обратилась Пияша ко мне. — Гость на гость — хозяину радость.

Через тесовые сени нас ввели прямо в столовую.

— В комнатах шубочку снимайте, у нас сени холодные.

В столовой топилась голландская печь. Перед ней на коленях стояла и подкладывала поленья молодая девушка Настя, действительно очень красивая. Увидав нас, она поднялась, молча поклонилась и бросилась снимать с Ксении шубку.

С изразцовой лежанки сползла монашенка в грубых серых валенках. Она по-монашески положила руку поперек живота и низко склонилась перед нами.

— А, мать Серафима! Живая душа на костылях! — весело приветствовал ее Валерьян. — Когда к нам прибыли и долго ли погостите?

— На послушание в мир на месяц посланы мы за сбором пожертвований, храни вас бог; нынче-завтра и отбываем в другие места. Сорокоуст по усопшим монастырю нашему Елена Петровна заказала да годовую обедню о здравии всей семьи Коноплиных, храни вас бог, благодетелей наших. Может, и ваше какое будет пособие?

— Пожертвую и я… Ну, а шарфиков из кроличьего пуха и рукавичек, шапочек привезли? Или на заказ вязку принимаете? Мне фуфаечку бы связали.

Встретить нас вышла и Елена Петровна, мачеха Николая. Ей лет тридцать пять. Она похожа на древнюю икону греческого письма. Вся черная, темного отлива цвет лица, худа — что называют «кожа да кости»; глаза, струящие грустный свет, робкие и как будто молящие: «Я не трогаю вас, и вы меня не троньте». Коля с ней был нежен. Когда она к нему подошла, он поцеловал ей руку, потом другую. И Валерьян, видно, ее любил…

— Сестрица, Аленушка, здравствуй, свет!

Ксения сейчас же на него прикрикнула:

— Подумаешь, век не видались! Вчера расстались, нынче встретились, а у него уж и губы отвисли, и руки окисли.

Дверь из сеней с грохотом дернулась, открылась, и на пороге появился тощий, но крепкий детина огромного роста, в щегольских сапогах, в овчинной куртке с расстегнутым воротом. Из-под куртки можно было видеть вышитую рубашку. В его глазах было так много уверенной хитрости, что, казалось, она выскочит из положенных ей границ и прольется ему на сапоги. Он был чуть с прикосью. Про таких говорят: бог шельму метит.

— Архип Николаевич приехавши, обход фабрики делают с управляющим Федором Игнатьевичем. Приказали на стол накрывать, но без них обедать не садиться, — сообщил детина.

Возвестив, он осмотрел всех и нагло засмеялся, как будто хотел сказать: «Ну-ка, что запоете? Попробуйте ослушаться».

Пияша ему попеняла:

— Чего ты, сынок? Чего гогочешь, Тимоша? Чай, вырастешь — дурак будешь.

Валерьян Николаевич с крайним презрением спросил:

— Чего гогочешь, скотина?

Тот ответил:

— Гоготать люблю.

Валерьян Николаевич ко мне:

— Видели фрукта? Это Тимошка Свильчев, Пияшин сын. У почтительной матери наглое дитя.

— Валерьян Николаевич, ты уж не порочь Тимошу: если что и нескладно у него выходит, так зато в труде на хозяина он всегда первый и так работает, что некогда и носа утереть; Тимоша куска в рот, бывает, не положит, о хозяйском деле заботясь, вон скелет какой обглоданный!

— Видели, как защищает мать сынка? Наглец, наглец, а всех сумел приворожить к себе. Спросите его, кто он у нас: конторщик — не конторщик, рабочий — не рабочий, холуй при столе — не холуй, а больше за нашей семьей шпионит и Архипу доносит. Я тебя, Тимошка, раскусил, гуся.

Тимофей в ответ радостно загоготал, заулыбался, засиял весь, видимо очень польщенный характеристикой, какую ему дали, и вышел.

Сейчас же все пришло в движение. Кликнуты были Пияшей Малашки, Лексашки, Анютки, Настюшки. Работа закипела. Пияша командовала отрывисто, строго:

— Конец скатерти на себя подай. Куда тычешься? Куда ставишь?

Малашки, Лексашки, Анютки и Настюшки вьюном ходили. Стол был накрыт молниеносно. Пияша осмотрела, сделала свои поправки, снова оглядела, и раздался крик:

— Настюшка!

Настя предстала:

— Слушаю, тетенька Пияша!

— Я тебя, Настюшка, зачем из деревни вывела? Чтоб ты мне досаждала или чтоб, как моргну, так сделала? Ты чего ж это Федору Игнатычу поставила? Какую ты управляющему рюмку тычешь? Да нешто будет Федор Игнатыч из такой пить? Давай, дурак тебя понюхал, расписную, собственную его, с притчей. Извела ты меня, иссушила совсем.

Настя принесла расписную «чарку с притчей» и поставила перед прибором Федора Игнатьевича. Чарка была огромной величины, но для питья оставлена была выемка, очень небольшая, яйцевидной формы. Я поинтересовался притчей. Она была выписана на четырех гранях славянской вязью. На одной грани надпись: «Во-первых, я не пью», на следующей грани: «Во-вторых, сейчас рано», затем: «В-третьих, я уже выпил» — и на последней: «В-четвертых, так и быть, налейте, но только полную, до краев, чтоб жить богато».

Когда все было готово, Пияша обошла стол вокруг, все взвесила, осмотрела — и приборы и кто как будет посажен, и сказала:

— Проверьте теперь вы, Елена Петровна: все ли так?

Елена Петровна попросила нас пройти каждого в свои комнаты и