высоким и сильным, а жало острия ножа придавало его силе еще большую настойчивость. Он боролся и трясся в руках Гвлима, издавая звериные, хрюкающие звуки. Наконец Гвлим нашел щель между ребрами и просунул через нее лезвие ножа, движение сопровождалось потоком теплой жидкости, потекшей на руку. Лошадиное Лицо вздрогнул, но все равно извивался и визжал, как поросенок, на которого охотятся ради угощения. Каким-то образом умирающий нашел в себе силы повернуться, вырвав рукоять из рук Гвлима и разорвав хватку у рта. Он издал рев агонии, вцепившись когтями в лезвие, воткнутое глубоко в его спину.

Сначала Гвлим замер, но тревожный крик справа разрушил чары. Он бросился к деревьям в противоположном от крика направлении. Слишком поздно. Он слышал звуки погони, а когда рискнул оглянуться через плечо, то увидел, что его преследователь отстал менее чем на тридцать футов и вооружен длинным мечом. Гвлим знал, что усилия последних месяцев сделали его слишком слабым, чтобы убежать от этого человека, но какая у него была альтернатива? Он слепо врезался в деревья, не обращая внимания на зацепившиеся ветки и листья, которые хлестали его по лицу. Его левая нога ударилась в воздух. Он падал. Шок, подобный самой смерти, выбил воздух из его легких, когда он ударился о ледяную речную воду и ушел под нее. Отчаянно нуждаясь в воздухе, он пробился на поверхность только для того, чтобы найти шпиона, возвышающегося над ним с поднятым для удара мечом. Ухмылка расползлась по лицу мужчины, когда Гвлим попытался зарыться в берег. Он все еще ухмылялся, когда из его живота вырвался фонтан крови и кишок, и он был переброшен через голову друида в реку, с древком копья, пронзившим его тело.

Укрытый высоки берегом, Гвлим позволил течению унести себя вниз по реке, в тень нависшего дерева. Он схватился за низкую ветку ровно настолько, чтобы увидеть, как римский вспомогательный кавалерист вытащил свое копье из трупа и радостно отрубил ему голову, затем его онемевшие пальцы соскользнули, и он обнаружил, что у него нет ни воли, ни силы, чтобы сражаться с рекой.

Глава XXII

Впервые на ее памяти Мейв была напугана. С тех пор как умерла ее мать, когда ей было шесть лет, отец был краеугольным камнем ее жизни, справляясь с каждой девичьей истерикой и юношеской одержимостью с тем же добродушием, с которым он смеялся над взлетами и падениями своей постоянно меняющейся судьбы. Даже прибытие ее первой красной луны было встречено только резким «тыком» и призывом к Катии, ее личной рабыне, объяснить запутанность и тяготы женского существования. Она знала, что ради нее он остался на своей ферме и держал отцовский меч на своем месте на стене, когда молодые люди последовали за Каратаком на смерть. Став старше, она увидела боль, которой ему стоило это решение, и ущерб, нанесенный его чести, что было так очевидно в презрительных взглядах женщин Камулодуна. Но он был готов это вынести. Ради нее.

Когда Клавдий объявил Камулодун римской колонией и переименовал его в Колонию, Лукулл отчаянно боролся за то, чтобы сохранить то, что принадлежало ему. Ему не всегда это удавалось – он оплакивал Дайвела так же сильно, как и она, – и некоторые союзы, которые он заключал, стоили ему больше, чем он когда-либо мог признать. Но он защитил ее. Когда он взял римское имя Лукулл, ей было стыдно, но она никогда не этого показывала этого. Он был ее отцом, и она любила его.

Но теперь она едва узнавала эту оболочку человека с пустыми, вытаращенными глазами; толстяк вдруг похудел.

— Я разорен. — Слова были сказаны шепотом. — Они возьмут все, и когда они получат все, я все равно буду им должен больше, чем когда-либо смогу отплатить. Я разорен.

Это началось, когда Петроний, квестор, прибыл на виллу незадолго до полудня. Поначалу Лукулл был искренне рад видеть своего делового партнера, полагая, что это была, наконец, доставка невыплаченных арендных платежей за островки в Колонии. Но Петронию понадобилось всего несколько мгновений, чтобы раскрыть истинную причину своего визита.

— Я получил известие из Лондиниума, — торжественно сказал квестор, передавая завернутый свиток со сломанной печатью. Через несколько минут квестор ушел, а ее отец удалился в комнату, которую он называл таблинием, откуда он распоряжался своими делами. Она нашла его там четыре часа спустя, среди невинных счетов и записей, скрывавших лабиринт его финансов и, как она наконец узнала, бездонную пропасть его долгов, которая теперь грозила поглотить кельтского торговца заживо.

Они сидели вместе в маленькой комнате, пока солнце не скрылось за горизонтом, и они остались в темноте. К тому времени Мейв уже давно отказалась от своих попыток утешения, и единственными словами, которые передавались между ними час за часом, был потрясенный шепот человечка: «Я разорен». Каждая попытка сдвинуть его с места была напрасной тратой усилий. Он превратился в человека, потерпевшего кораблекрушение, с зазубренными камнями неудачи, погребенными глубоко в его животе, и каждая волна влекла его все ближе к гибели.

Ее неспособность помочь ему вызывала у нее чувство нарастающего паралича. Она должна была что-то сделать. Что-либо. Лукулл настоял, чтобы она научилась читать по-латыни, а также говорить на ней, чтобы она могла помогать ему в его деловых делах, и в конце концов она покинула таблиний, чтобы изучить письмо. Оно было датировано неделей ранее, и, читая его, строчка за строчкой, ее охватывал сначала страх, затем ярость и, наконец, ужас. Содержание было почти невероятным. В письме содержалось предупреждение нового прокуратора Лондиниума Ката Дециана своему другу Петронию о фундаментальных изменениях в способах управления и финансирования провинции.

Она слышала имя Сенеки, которое Лукулл восхвалял как великого благодетеля, наставившего его на путь процветания. Теперь тот же самый Сенека решил отозвать все ссуды, которые он сделал в провинции, с немедленным вступлением в силу. Кату Дециану было приказано максимизировать отдачу от всех своих вложений, перевести их в валюту и отправить в Рим. И это еще не все. Также прекращались государственные субсидии, кредиты и инвестиции. Ей потребовалось время, чтобы понять истинную чудовищность того, что она читала.

Теперь все будет принадлежать имперской казне, а местные правители южной Британии окажутся в нищете, а вместе с ними и их народ, лишенный даже возможности выплачивать ссуды плодами земли, которую они возделывали и обрабатывали.

Если этого было недостаточно, ее возмущение возросло, когда она поняла, почему именно Петроний показал письмо ее отцу. Квестор никогда не