Моя собственная подушка. Я едва избежала верной гибели, и у меня осталось двое подозреваемых.

Глава двадцать первая

Я не узнала, кто пытался меня убить, и не узнала, была ли это вторая попытка, или до того как Ефимка вытащил меня из отравленной комнаты, случилась еще не одна. Я поискала на подушке следы…

Тщетно. Я растолкала Палашку, распихала Лукею и не поняла, кто из них спал, кто ловко меня провел, но утром, ничего не объясняя, выселила обеих вниз, где Фома сдавал комнатки для прислуги, которую господа видеть в своих квартирах не желали.

Я запирала на ночь окна и дверь, устраивалась с детьми и рассказывала им сказки. Под матрасом прятался нож, который я купила в скобяной лавке, и иногда, когда Анфиса занималась с детьми, Палашка торчала в магазине, а Лукея возилась на кухне, я примеривала его к своей руке.

Она у меня не дрогнет. Мне есть что защищать.

Вторую комнату я превратила в кабинет — поставила стол и сейф. Денежные средства от населения банки не принимали, впрочем, кредитовать сомнительных дворян вроде меня тоже намерены не были. Хранить деньги в доме было откровенно страшно, вломись ко мне добры молодцы с кистенями, вроде тех, с кем якшался Ефим, мне не поздоровится и справиться я с ними не смогу. Поэтому часть денег я определила в несгораемый шкаф — небольшую часть, чтобы если что позволить забрать их без проблем, основную же сумму спрятала по-дурацки, среди дамских вещей. Светлая наивность, что я обману кого-то, но драгоценности, которые у меня еще оставались, я специально держала на виду.

С ночи покушения миновал без малого месяц, и с каждым днем я все увереннее смотрела в будущее. Оно уже не было мутным, лапы неведомых чудовищ не тянулись ко мне из мглы, готовые сцапать и утащить в преисподнюю, где-то там, в новом дне, не поджидали меня кредиторы и городовые, не спешили явить свои лики Голод и Раздор, а Смерть и Чума затаились…

Гешефт по продаже подержанной одежды возымел успех, и я объясняла это тем, что я крайне вовремя удовлетворила потребность продавцов, а затем уже покупателей. Ношеных вещей у обеспеченных людей оказалось много, несмотря на то что одежда стоила огромных денег, мода требовала крупных финансовых жертв. Дворянки, отдававшие последнее за пошив платьев к балу, были вынуждены выбирать, перешивать продемонстрированный однажды наряд или где-то искать деньги на новый. Второй вариант предпочитали чаще, и я столкнулась с проблемой: у меня накопилось столько вышедших в тираж бальных платьев, что я подумывала их не принимать, потому что спрос на них был невелик.

Приносили вещи детские и взрослые, я избегала думать, что сталось с их владельцами, но сняла на соседней улице комнатку, где выложили кирпичную печь и соорудили подобие автоклава. Стерилизацию товара я поручила Лукее, убив этим сразу двух зайцев — она была при важном для меня деле и не маячила перед глазами, хотя за догляд за ленивой старухой пришлось платить супруге купца. Помимо золотника в неделю я выдала кузнечихе полный карт-бланш на мотивирование Лукеи к работе, что бы в итоге в понимании грузной, суровой, под стать мужу, женщины под этим политкорректным словом ни крылось, и результат меня устраивал.

Палашка обладала относительным вкусом, умела и польстить, и умаслить покупательницу, и навязать ей под шумок залежавшийся товар, но в арифметике оказалась настолько слаба, что я наняла приказчика. В обязаннности сухонького, похожего на сверчка занудного старичка входило вести бухгалтерию и расчеты, а вскоре я поняла, что одного помещения недостаточно, как и не хватает двоих людей в магазине, и сняла склад, где принимали товар, и два новых магазинчика. В первом продолжали продавать дамские радости, во втором можно было приобрести все для детей, от колыбелек до одежды, и в третьем я, больше рассчитывая на то, что Всевидящая, как и купец Аксентьев, должна из чистого интереса мне благоволить, открыла пункт проката бальной одежды.

Учитывая всеобщую помешанность на индпошиве, к прокату я отнеслась скептически, и первые несколько дней нанятая приказчица, дочь купца с нашей улицы, тосковала и смотрела, как покупательницы заходят, осматриваются и молча идут дальше, но к вечеру четвертого дня какая-то взбалмошная купчиха не то что взяла несколько платьев в прокат, а прямо-таки выпросила в безраздельную собственность. Приказчица помнила мои инструкции, платья продала и еще около недели скучала в лавке, пока из пригорода и ближних городков не повалили небогатые, но весьма увлеченные светской жизнью дворяночки и купчихи и не вынесли весь магазин подчистую.

Рассматривая последний непроданный наряд и подсчитывая вместе с Львом Львовичем, старшим приказчиком и бухгалтером, выручку, я терялась в догадках насчет внезапного спроса на некондиционные платья, но Лев Львович, посмеиваясь, открыл мне глаза.

Город отряхивался от снега, оттаивал, по ночам еще ударяли морозы, сковывая улицы льдом и срывая мне обороты в торговле, но утро уже пахло свежестью, ветер разгонял низкие облака, проглядывало в прорехи недоумевающее солнце — жизнь брала свое, и все чаще я видела не хмурые лица, а робкие улыбки, и птичий щебет по утрам не давал спать. Весной наступал бальный сезон, и я воздавала хвалу Всевидящей за свой охранный статус. Мне не грозило мелькать на балах, больше того, мое появление там вызвало бы скандал не меньший, чем тот, с императорским платьем, но я хотела бы — на самом деле не слишком — узнать, какие слухи ходят о вдове, единожды появившейся на камне и забывшей на этом свой долг.

Быть может, из-за моего нерадения Всевидящая кипятит моего покойного мужа в котле, и если так, то я лучше ей подскажу, какую выставить температуру, чем избавлю его от этих мук.

— Папенька не вернется? — спросил меня как-то Сережа, оторвавшись от листка, на котором сосредоточенно выводил буквы. Я медленно подняла голову, и в горле пересохло так, что я не могла издать ни звука.

Я знала, по книгам, конечно, что дети в дворянских семьях отдалены от родителей, особенно от отца. Вера была исключением, потому что кормила сама, не имея средств на кормилицу. Я сознавала, что мой муж не был детям близким человеком, и все же…

— А что ты помнишь о папеньке? — еле выдавила я.

Сережа нахмурился, пожал плечами, глядя куда-то в сторону и словно бы