Я бросил в огонь третий коробок, в левую руку взял тряпку от тюфяка и встал лицом к картине.

Костер разгорался, свет все лучше освещал стену, а я сосредоточился на башне, вспоминая ее. Кажется, я услышал вопли чаек. И ощутил соленый морской ветерок. С каждым взглядом изображение становилось все более настоящим.

Я бросил в огонь тряпку. Пламя на секунду опало, потом снова разгорелось вовсю. Я не сводил с рисунка глаз.

Магия не покинула рук старого мастера, ибо маяк вскоре стал таким же настоящим, как и моя камера. А потом он единственный остался настояшим, а камера – просто Тенью где-то у меня за спиной. Я слышал плеск волн и ощущал теплое прикосновение лучей послеполуденного солнца.

Я шагнул вперед, но сапог мой не опустился в огонь.

Я шагнул на песчаный, в мелких камешках берег крошечного острова Кабра, на котором стоял маяк, высокий и серый, освещающий кораблям в ночи путь к Амберу. Стайка встревоженных чаек с криками закружила над моей головой, а смеху моему вторили шелест прибоя и вольный вой ветра. Амбер остался в сорока трех милях за моим левым плечом.

Я сбежал.

Глава десятая

Я дошел до маяка и поднялся по каменным ступеням к двери в западной стене. Дверь была высокая, широкая, массивная и водонепроницаемая. А еще она оказалась заперта. Внизу, ярдах в трехстах, виднелась небольшая гавань и две лодки, пришвартованные на берегу: гребная шлюпка и парусная яхточка с рубкой. Лодки тихо покачивались на волне, а море в солнечном свете блестело, как слюда. Я замер при виде этой картины – я так давно не видел ничего подобного, что на миг все это показалось мне более чем настоящим, и я с трудом подавил рыдание, рвущееся из горла.

Потом повернулся и постучал в дверь.

А после слишком долгого ожидания постучал снова.

Наконец внутри раздался какой-то шум, и дверь распахнулась, скрипя всеми тремя петлями.

Жупен, смотритель маяка, уставился на меня налитыми кровью глазами. От него сильно пахло виски. Ростом примерно пять с половиной футов, он так сильно сутулился, что чем-то напомнил мне Дворкина. Борода длинная, как у меня, так что казалась еще длиннее, дымно-седого отлива, лишь у иссохших губ в ней осталось несколько желтых волосков. Кожа у Жупена была пористой, как кожура апельсина, но стихии выдубили ее до цвета старой доброй мебели. Темные глаза прищурились, уставившись на меня. Говорил он, как многие персоны, имеющие проблемы со слухом, довольно громко:

– Кто ты? Что тебе нужно?

Коль скоро в моем изможденном и оволосевшем виде я неузнаваем, можно этим воспользоваться и пока сохранить инкогнито.

– Я плыл из южных краев, но корабль потерпел крушение, – сказал я. – Успел вцепиться в какую-то деревяшку. Меня много дней носило по волнам и наконец выбросило на берег здесь. Я все утро проспал на берегу. И вот только набрался сил, чтобы подняться к маяку.

Жупен подошел, взял меня за руку и обнял второй рукой за плечи.

– Тогда входи, входи же скорей, – сказал он. – Обопрись на меня. Спокойно. Вот сюда…

Он провел меня в свое логово, где царил жуткий бардак. Куча старых книг, карт, лоций и навигационных приборов. Жупен и сам-то не очень твердо держался на ногах, поэтому я старался не слишком на него наваливаться, ровно настолько, чтобы сохранить общее впечатление слабости.

Он довел меня до кушетки и предложил лечь, а сам отправился запереть дверь и найти мне что-нибудь перекусить.

Я стащил сапоги, но ноги оказались такими грязными, что сапоги пришлось надеть снова. Если бы меня в самом деле долго носило по волнам, я по крайней мере был бы куда чище. Открывать правду о себе я пока не хотел, потому просто укрылся лежащим рядом одеялом и откинулся на спинку, отдаваясь отдыху.

Жупен вскоре вернулся, неся кувшин воды, кувшин пива, здоровенный шмат говядины и полкаравая хлеба на квадратном деревянном подносе. Смахнул все, что лежало на небольшом столике, ногой придвинул к кушетке, поставил поднос и велел есть и пить.

И я ел и пил. Набивал утробу. Насыщался. Я съел все, что там было, и опустошил оба кувшина.

И тут на меня навалилась чудовищная усталость. Жупен только кивнул, увидев это, и велел мне – спи. Я отключился еще до того, как закрыл глаза.

А когда проснулся, стояла уже глубокая ночь, и чувствовал я себя куда лучше, чем за многие и многие недели до того. Я поднялся на ноги, проследовал тем же маршрутом обратно и вышел из башни. Снаружи было холодно, но небо, кристально-чистое, сверкало миллионами звезд. Линзы на вершине маяка сверкнули, затем потемнели, затем снова сверкнули и снова потемнели. Вода была ледяная, но вымыться мне было необходимо. И я вымылся, прополоскал одежду и выжал ее. Потратил на все это около часа. Затем вернулся обратно в башню, повесил одежду на спинку старого стула – пусть сохнет, – влез под одеяло и снова уснул.

Утром, когда я проснулся, Жупен был уже на ногах и успел приготовить обильный завтрак, с которым я расправился с тем же зверским аппетитом, что и накануне. Потом я позаимствовал у него бритву и ножницы, тщательно побрился и подрезал волосы. Потом еще раз выкупался в море. И когда натянул свою просоленную и задубевшую, но относительно чистую одежду, то снова ощутил себя почти человеком.

Жупен внимательно наблюдал, как я полощусь в море, и сказал:

– Что-то ты мне вроде знаком, парень.

Я пожал плечами.

– Ну-ка, расскажи, что с тобой произошло.

Ну я и рассказал! На голубом глазу. Описал катастрофу во всех подробностях, вплоть до того, как хрустнула грот-мачта…

Он похлопал меня по плечу и налил мне вина. Затем предложил сигару и сам тоже раскурил одну.

– Ты пока отдыхай. Я сам отвезу тебя на берег, когда захочешь. Или подам сигнал проходящему кораблю, если увидишь знакомый.

Я от всей души воспользовался его гостеприимством, грех было отказываться. Я ел его еду и пил его виски. Он отдал мне чистую рубашку, которая ему самому была велика – она раньше принадлежала его другу, что сгинул в море.

Я пробыл на маяке целых три месяца, восстанавливая силы. Помогал ему чем мог: поддерживал огонь по ночам, когда он перебирал с выпивкой, убирал жилище – даже покрасил две комнаты и заменил треснувшие стекла в пяти оконных переплетах – и нес вместе с ним ночные вахты в штормовые ночи.

До политики Жупену не было дела. Его