такія оцѣнки встрѣчались довольно часто. Это произошло также и отъ того, что, къ концу нмперіи, Дюма-сынъ добился нѣсколькихъ громкихъ успѣховъ съ пьесами которыя тогда казались очень смѣлыми, по своимъ мотивамъ и задачамъ; а лучшія комедіи Ожье принадлежали къ предыдущему періоду и ихъ рѣдко возобновляли и въ «Comédie française», и на другихъ сценах, каковы напр.: «Les effrontes», или «Martre Gurnin», или Le mariaçe d’Olympe» или «Les lionnes pauvres». Въ нихъ безъ сомнѣнія, было больше творческаго таланта и хорошаго художественнаго реализма, чѣмъ въ тѣхъ тезисахъ, какіе Дюма-сьнъ такъ ловко облекалъ въ сценическую форму.

Кто полюбопытствуетъ заглянуть въ мою статыо, появившуюся въ концѣ 66-го г. въ одномъ изъ толстыхъ журналов, подъ названием «Міръ успѣха — очерки парижской драматургіи» — найдетъ въ ней эту неполную оцѣнку пьесъ Э. Ожье, объясняемую еще и тѣмъ, что какъ разъ въ сезонъ 65–66 г., на театрѣ Одеонъ поставлена была большая комедія его «La contagion» въ которой тогда и молодежь, и публика съ праваго берега Сены не нашла особенно крупныхъ достоинств. Но и позднѣе, въ этюдѣ напечатанномъ мною въ журналѣ «Philosophie positive» подъ заглавіемъ «Les phénomènes du drame moderne» я занялся всего больше Дюма-сыномъ, и эта сгатья доставила мнѣ личное знакомство съ авторомъ «La dame aux campas». Это случилось къ осени 1868 г., т. е. уже больше года спустя. Я только что вернулся изъ Лондона, гдѣ пробылъ весь сезонъ, съ начала мая до половины августа, и жилъ тогда около Итальянскаго бульвара въ rue Lepelletier, бъ небольшомъ отелѣ Victoria, напротивъ зданія впослѣдствіи сгорѣвшей оперы. Дюма самъ навѣстилъ меня, не засталъ дома и написалъ мнѣ весьма любезную записку, гдѣ благодарилъ за сочувственное отношеніе къ нему въ моей статьѣ и передалъ отъ жены — «une compatriote» — приглашеніе на обѣдъ.

Дюма-сынъ былъ тогда на вершинѣ своей писательской славы послѣ того, какъ онъ поставилъ комедію «Les idees de M-me Aubray», которая, въ тo время, считалась весьма передовой по своимъ соціально-нравственнымъ тенденціямъ. Для того поколѣнія, которое, нѣсколько лѣтъ спустя, само выступило въ изящную литературу и критику, Дюма былъ все еще однимъ изъ любимѣйшихъ авторовъ, умѣвшихъ въ ловкой и завлекательной формѣ ставить ребромъ вопросы общественной и частной морали. Изъ-за этого ему прощали и резонерство, и недостаточную рельефность характеровъ, и его лже-реализмъ, заключающійся вътомъ, что онъ облекалъ въ яко бы реальный колоритъ свои тенденціозныя темы.

Въ одномъ изъ моихъ газетныхъ фельетоновъ я разсказывалъ тогда про знакомство съ Дюма-сыномъ.

Дюма жилъ уже и тогда, какъ богатый «rentier», въ кварталѣ Елисейскихъ полей. Отдѣлка комнатъ, сервировка стола— все это было «перваго ранга». Въ его тонѣ и манерахъ чувствовался «левъ» литературной эпохи, которую переживала Франція. Бесѣду велъ онъ съ сознаніемъ явнаго превосходства, съ юморомъ человѣка, увѣреннаго въ томъ, что онъ беретъ «нотой выше» всѣхъ, кто дѣйствуетъ и задаетъ тонъ въ парижскомъ литературно-артистическомъ мірѣ.

Жена его — когда-то московская львица — была уже на склонѣ лѣтъ, но еще молодилась и держала себя тонкой дамой. Мужъ ея не церемонился наводить разговоръ на невѣжествен-

Александр Дюма-сьінъ.

несть и вздорность женщинъ, не исключая и русскихъ свѣтскихъ дамъ. He знаю — было ли это супружество удачно или нѣтъ; но весь домъ съ дочерью хозяйки дома отъ перваго брака и тѣми, которыя родились отъ Дюма, производилъ впечатлѣніе чего-то разношерстнаго. Во всякомъ случаѣ, самъ Дюма жилъ чисто писательскими интересами и велъ себя съ своими собратьями по литературѣ и артистами, какъ товарищъ. Къ нему запросто являлись литераторы и художники, вечеркомъ, на стаканъ пива (онъ очень любилъ этотъ напитокъ), въ пиджакахъ, курили, болтали, разсказывали довольно таки свободные анекдоты. Я не безъ удивленія нашелъ, въ числѣ его ближайшихъ друзей, Ксавье де Монтепена, автора фельетонныхъ романовъ довольно таки ординарнаго сорта.

Тогда уже вся квартира Дюма была полна картинъ французскихъ художниковъ, вплоть до его спальни, гдѣ онъ обыкновенно и писалъ. Онъ считалъ себя первымъ знатокомъ Парижа и самымъ удачнымъ покупщикомъ картинъ тѣхъ художниковъ, которые дѣлались потомъ знаменитостями. Такъ и составилась его галлерея. Онъ продалъ ее, по смерти первой жены, для составленія капитала, завѣщаннаго имъ той дамѣ, съ которой онъ обвѣнчался чуть ли не «in extremis».

Мнѣ кажется, что ласковый пріемъ, оказанный имъ мнѣ, былъ, главнымъ образомъ, вызванъ тѣмъ — какъ я говорилъ о немъ въ моей статьѣ «Les phénomènes du drame moderne». Псслѣ поѣздки въ Парижѣ, въ августѣ 1871 г., я больше не видалъ его.

Уже вскорѣ, въ самомъ началѣ семидесятыхъ годовъ, я пришелъ къ другой оцѣнкѣ его значенія, какъ драматурга и моралиста послѣ напечатанія имъ разныхъ предисловій и брошюръ, вплоть до знаменитаго возгласа: «Tuela!» Во время процесса надъ коммунарами Дюма-сынъ выказалъ, себя, какъ восторженный сторонникъ версальскаго правительства, посѣщалъ засѣданія и съ нескрываемымъ удовольствтмъ выслушалъ смертный приговоръ тремъ изъ коммунаровъ. Но и въ тотъ разъ, когда я впервые бесѣдовалъ съ нимъ и съ его женой — русской дамой, которую нѣкоторые московскіе старички, еще до сихъ поръ помнятъ, — я замѣтилъ въ немъ, сквозь условно-добродушный тонъ, слишкомъ ревнивое отношеніе къ своему тогдашнему сопернику Сарду. Онъ не могъ, конечно, не сознавать, что Ожье гораздо крупнѣе; но тотъ его не безпокоилъ своими ближайшими успѣхами, и видно было — съ какимъ удовольствіемъ Дюма анализировалъ то, въ чемъ заключается суть дарованія и ловкости Сарду, котораго я въ разное время видалъ, но знакомиться съ нимъ не стремился. Я и тогда находилъ, что всѣ его пьесы писались и пишутся по одному и тому же рецепту: сначала галлерея болѣе или менѣе забавныхъ лицъ, а подъ конецъ внѣшняя интересная интрига, разсчитанная на сентиментальные эффекты. Мнѣ кажется, это вѣрно для цѣлаго ряда комедій, отъ такихъ вещей, какъ «Nos intimes» и «Les ganaches» и вплоть до самыхъ послѣднихъ его пьесъ. Не очень увлекался я и такими его драмами, какъ «Patrie», данной въ концѣ имперіи на театрѣ Porte st. Martin, въ прекрасномъ исполненіи, съ Бертономъ-отцомъ, Дюменомъ и г-жей Фаргёль въ главныхъ роляхъ. Такого рода драмы Сарду кажутся мнѣ только красиво и ловко составленные оперными либретто.

Преобладающій интересъ къ театру вызвалъ давнишнее личное знакомство съ театральнымъ критикомъ, уже занявшимъ тогда, къ зимѣ 1868 г., едва ли не самое видное мѣсто среди парижскихъ рецензентовъ. Это былъ Франсискъ Сарсэ, принявшій меня просто и радушно. Въ то время онъ еще не былъ богатымъ человѣкомъ, жилъ почти исключительно перомъ театральнаго рецензента и литературнаго критика, занималъ очень скромную холостую квартирку въ