— сказал Рейстос.

— Их жизни принадлежат Кейджу, друг мой, — сказал Франсин.

— Ага. Кейдж он хочет их крови. И их души.

— И мы отдадим их ему, — сказал Франсин. — Вот почему мы его Избранные.

— Слишком много хлопот из-за одного ребенка.

— Она не обычный ребенок.

— Ей четыре года. Как она может представлять опасность для этого? — Рейстос махнул рукой на собравшуюся внизу мощь.

— Не знаю. — Франсин огляделся и убедился, что в пределах слышимости больше никого нет. — Вчера я видел девочку и ее опекуншу. Они выглядели едва живыми. Я не почувствовал в них никакой силы. Нам определенно нечего бояться.

— И все же они убили Монсутов.

— Дарус был безумен, а его сестра Скара — ненамного лучше.

— Если ты убьешь девочку, твое место в Великой Тьме будет гарантировано находиться рядом с Кейджем. — Голос Рейстоса был едва слышен.

— Я не думаю о такой чести, Брат. Только о славе Кейджа. Ты это знаешь.

— Но каждая секунда ее жизни — оскорбление для Кейджа.

Франсин кивнул:

— Да.

— Возможно, лорд Бакас считает, что это выше твоих сил.

Слова задели:

— Как ты смеешь даже предполагать такое?

Рейстос поднял обе руки:

— Я не хотел оскорбить тебя, Брат. Но зачем ему все это нужно? Неужели так трудно сделать то, что ты можешь сделать — что ты должен делать?

— У него есть свои причины.

Рейстос приподнял бровь:

— Возможно, он думает, что ты слишком долго жил среди дикарей. Возможно, он думает, что ты ослаб.

Франсин снова посмотрел на Кейджестан, пытаясь взять себя в руки. В словах Рейстоса было слишком много веса, слишком много правды. Он так долго носил кожу Косы, что, возможно, деградация язычника его заразила. Эта мысль наполнила его стыдом. Внезапно ему очень захотелось уйти из этого места:

— Я должен идти, Рейстос. Было приятно пообщаться с тобой, Брат.

— Увидимся завтра.

Франсин кивнул:

— Завтра.

Завтра он встретит их всех с телом девочки в руках.

19

Матеон

Анджон

Когда рассвело, Матеон стоял по стойке смирно со свим стиком на плацу перед казармами. С ними были еще три стика. Никто не знал, зачем их вызвали, а если и знали, то, конечно, ему не сказали. На самом деле, с ним вообще никто не разговаривал, разве что для того, чтобы пошутить о его неминуемой смерти. Но шутили они много.

Его нетронутая броня теперь не была такой уж нетронутой. Три линии отмечали его наплечник. Он отправил три души к Кейджу, в Великую Тьму. Он должен был гордиться этим. Его долг выполнен. Но он все еще чувствовал, как его копье вонзается в старика, видел, как выпучились его глаза, прежде чем в них погас свет. Он ничего не мог сделать, чтобы избавиться от воспоминаний. Ничего. Он даже не смог заснуть, и теперь его глаза воспалились, а тело болело.

Он был солдатом священной войны, и все же он не чувствовал себя священным воином. Ему здесь было не место. Никому из них.

— Дорогой Кейдж, прости мою слабость. Даруй мне силу и укрепи мое сердце, чтобы я мог исполнить твою волю, — прошептал он сам себе, глядя на статую своего Бога в дальнем конце плаца. — Кровь, которую я дам тебе, о Великий. Души, которые я пошлю тебе. Мое тело — твое оружие. Моя жизнь — твой дар. — Но на языке у него был привкус фальши. Сила не наполнила его сердце. Он взглянул на дубы вокруг него. Они были суровыми людьми, выполняющими работу Кейджа. Они пугали его больше, чем мысль о сражении с ханранами. Подвести их было бы смертным приговором. Но, возможно, умереть было неплохой идеей. Он оказался бы с Кейджем и смог бы служить ему в Великой Тьме лучше, чем в этом мире. Или не смог бы? Что, если эта жизнь была просто испытанием, чтобы увидеть, достоин ли он? Что, если он потерпит неудачу в Великой Тьме так же, как потерпел неудачу здесь? Даже он знал, что трех отнятых жизней недостаточно, чтобы заслужить место рядом с Кейджем. В Великой Тьме не было рабов, готовых служить Матеону. Возможно, он оказался бы с джианами, вдали от взгляда Кейджа.

Он должен стать лучше. Сильнее. Это испытание его веры. Он не потерпит неудачу.

Он вздрогнул и сказал себе, что это из-за холода, а не из-за него. Они стояли на плацу уже час.

Может быть, это было из-за Киесуна и того, что там произошло — что бы это ни было. Матеон слышал только кусочки, но и этого хватило, чтобы понять, что все плохо.

— Начинайте, блядь, — простонал Тринон. — Нахуй это дерьмо. Как долго мы собираемся здесь торчать? Я отмораживаю себе яйца.

— Я думал, ты их давным-давно отрубил, — сказал Франкос.

Тринон усмехнулся:

— Не путай меня с Киской. Это у него между ног ничего нет.

— Тихо, — прошипел Пол, — или я заставлю вас чистить латрины языком.

Снова воцарилось молчание, но щеки Матеона горели от стыда. Киска. Это был он. Кличка прижилась, особенно после того, как Тринон и Франкос рассказали другим дубам о том, как его рвало на ноги. Он ее ненавидел. Он ее ненавидел так же сильно, как ненавидел все остальное в армии, в Джии. Но больше всего он ненавидел своих товарищей по команде, если их можно было так назвать.

В уголках его глаз появились слезы, и он поблагодарил Кейджа за маску, которую носил. Если бы Тринон или Франкос увидели его плачущим… Об этом было невыносимо думать.

На плац вышел генерал, Избранная шла с одной стороны от него, священник с другой. Перед священником шел ребенок-джианин. На нем также была маска, белоснежная, в форме лица младенца — жертвенная маска. Она выделялась на фоне его грязной кожи и грязной одежды. Он был босиком, несмотря на холод.

Они остановились у подиума и повернулись лицом к солдатам. Кейдж навис над ними всеми.

Генерал выглядел великолепно. Его белые доспехи сверкали в лучах раннего утра. Плащ, отороченный медвежьим мехом, ниспадал с плеч, делая его больше. На нем не было шлема, но верхняя часть маски-Черепа занимала свое законное место. Священник рядом с ним был одет в простые черные одежды. Его золотая маска Кейджа сияла, как солнце.

— Храбрые солдаты Эгрила,