Шрифт:
Закладка:
— Я в куртке была, — звенящим шепотом сказала она.
— Дай-ка, — кастелянша глянула в список. — Нет здесь никакой куртки.
— Но она же была, — повысила голос Ольга. — Я пока что память не потеряла.
— А я почем знаю, чего у тебя с головой? — грубо ответила кастелянша. — С чего ты под колеса кидаться вздумала?
— Я шла в куртке, — упрямо твердила Ольга. — У меня там было портмоне с деньгами… и билет на самолет…
— А мне откуда знать, что там у тебя было? — отрезала кастелянша. — Список видишь? Подписи видишь? Тебя так «скорая» привезла. Так что к ним все вопросы. Может, они тебе первую помощь оказывали, да и сняли куртку…
— А кто их просил снимать?! — возмутилась Ольга. — Там ведь все мои деньги… Как же я теперь?!
— А кто их просил тебя спасать? — оборвала ее кастелянша. — До куртки ли им было? А ты, неблагодарная, из-за каких-то денег завелась? Сколько их там у тебя было-то!
— Много… — беззвучно вздохнула Ольга… — Около двух тысяч…
— Жалко конечно, но не смертельно…
— Вы не поняли! Долларов! — воскликнула Ольга. — Все, что я на квартиру скопила! По рублю, по десяточке… А какая-то гнида взяла и попользовалась… И не стыдно вам?!
— А тебе не стыдно? — взвизгнула кастелянша. — Вы все свидетели! Я главврачу докладную напишу! Ты меня что, в воровстве упрекаешь?!
— На воре шапка горит, — сказала Ольга и отвернулась к стене.
Глава 11
Рука заживала медленно, дни тянулись тоскливо и однообразно. Ходячие больные хотя бы выходили в холл к телевизору, а Ольга была прикована к койке. Она научилась сама подкладывать себе судно, хотя санитарка не выносила его целыми днями, воротила нос. А денег у Ольги не было. Спасибо, соседки по палате помогали, мыли, подавали, делились принесенными из дома продуктами.
Бинты с головы сняли, и Ольга с ужасом увидела себя в зеркале. В больнице ей срезали все ее роскошные каштановые локоны, как сказали, для операции. Бритая, как у уголовника, колючая голова — без слез не взглянешь. На месте травмы «красовался» большой багровый рубец, а волосы вокруг него были неровно выбриты. Остальные за время болезни почему-то стремительно росли, и теперь вились мягкими локонами между проплешинами. На обритых же местах они не росли вообще, так, едва заметная щетинка. Персонаж из фильма ужасов.
По Ольгиной просьбе молоденькая медсестричка Леночка обрила отросшие кудри, и голова Ольгина стала напоминать бильярдный шар. На исхудавшем лице глаза казались еще больше, огромные, зеленоватые, они сразу притягивали к себе внимание тревожным лихорадочным блеском.
По привычке ей все время хотелось откинуть со лба длинную прядь, тряхнуть волосами, подобрать их с шеи… Она даже чувствовала, как щекочет между лопатками несуществующая коса, как вьются над щеками безжалостно срезанные локоны.
Это было, наверное, сродни фантомным болям, когда ноет отрезанная нога или рука. Вот, казалось бы, нет на волосах никаких нервных окончаний, а мучительно хочется знакомым жестом запустить пальцы в пышную шевелюру, потеребить, перебрать пряди, взбить пушистую массу на затылке. Но короткий мальчишеский ежик топорщился надо лбом, и от этого было как-то сиротливо… словно вместе с косами Ольга отрезала и кусочек самой себя. Себя прежней, с простыми, понятными, житейскими заботами…
Точно такое же ощущение уже было однажды в ее жизни… Когда? Ольга провела потной ладонью по ершистому чубчику и вспомнила…
Сколько ей тогда было? Лет семь? Меньше, чем сейчас Корешку…
Тогда мама привезла ее в интернат в первый раз. Она торопливо поцеловала Ольгу и быстро подтолкнула к воспитательнице. А сама отвернулась и чересчур поспешно пошла в двери, даже не оглянувшись на прощание…
Теперь, спустя годы, Ольга на собственном опыте поняла, что так прощаться легче. Долгие проводы — лишние слезы. А тогда аж сердце зашлось от обиды и несправедливости. Как это?! Мама уходит и даже не хочет еще раз на нее оглянуться?! Толкнула к чужой тетке, как кутенка, и скорее убегает прочь, торопится, чтобы поскорее начать жить интересной, увлекательной жизнью без мешающей, путающейся в ногах маленькой дочки…
Ну и пусть! Ольга была хоть и маленькая, но гордая. Она тоже отвернулась, уткнулась лицом в серую суконную юбку воспитательницы. А потом по-деловому сама взяла ее за руку и потянула за тяжелую дверь, в пугающий, незнакомый длинный коридор…
— Вот и молодец, не плачешь… — сказала воспитательница и погладила ее по голове. — Какие косы у тебя роскошные… Мамка, небось, намаялась такие мыть да чесать…
Оля кивнула. Косы у нее были и вправду что надо. Длинные до самой попы, толстые, с пышными новыми бантами. И она не могла понять, почему воспитательница и еще какая-то тетка в белом халате начали расплетать их, да еще вздыхать и причитать при этом.
Воспитательница усадила ее на стул посреди небольшой комнатки с крашенными белой краской стенами. Все вокруг тоже было белым: белая марля на окне вместо занавески, белые шкафчики с красным крестом, белая кушетка с белой простыней. Одну такую простыню набросили Оле на плечи и тщательно укутали руки, оставив только торчащую голову и распущенные волосы.
— Ох и жалко… — сказала тетка в белом халате. — Если бы не педикулез…
— Режь, Аня, не жалей, — ответила воспитательница. — Ты их, что ли, мыть будешь? А расчесывать? У меня на тридцать человек полчаса на одевание, а здесь ее одну надо полчаса заплетать.
— Да… И не дай бог, вшей подхватит. Как потом лечить?
— Вот-вот, все одно тогда стричь придется.
Тетка в белом халате взяла огромные блестящие ножницы, захватила в ладонь толстую прядь с затылка, подняла ее вверх и чикнула под самые корни.
Оля сидела на месте, боясь шелохнуться, ни жива ни мертва от страха. Страшно было от непонимания и неопределенности. Она не представляла себе, что ее здесь ждет, не знала, как она теперь будет жить тут одна, среди этих чужих, странных людей, которые делают с ней что-то непонятное. И кто такой этот «Педикулез», который не разрешает ей носить свои косы? Может, если бы мама не убежала так быстро, она попросила бы этого «Педикулеза», чтобы он не злился и оставил Олины волосы в покое?
Но мама ушла, некому было за нее заступиться, и Оля зажмурилась и сжала кулачки, больно впившись ногтями в ладони, чтобы не заорать и не разреветься. Почему-то ей казалось стыдным показать себя здесь трусихой. А может, она интуитивно чувствовала, что попала в такое место, где трусить не полагается, где не выживешь без
