— Мы ее не выпячиваем. Тем более, наш дар особенный, не в пример другим. Я не говорю, что сильнее… Да легче показать, чем объяснить. Вы не против, я совсем на немножко?

От этого вопроса у Миха похолодело в груди. Дворяне никогда не спрашивают, можно ли им дар применить или нет. То воля, им царем и Ковчегом данная, ее пресечь если только великий князь может, и то ненадолго. А ежели спрашивает аристократ дозволения, это значит только одно: тебя задеть его магия может.

Испугался орчук, ох как испугался. Магия — это даже не ружье или револьвер, может так бабахнуть, костей потом не соберешь. Хотел было об том господину обмолвиться, но Меркулов уже легкомысленно кивнул.

Сначала вроде показалось, что не произошло ничего. Сидит, как сидел, Его высокородие, осанка прямая, горделивая, грудь колесом, руки покойно на коленях лежат, только взгляд какой-то отрешенный стал, будто сквозь тебя глядит и о своем думает. А потом почувствовал орчук. Родилось внутри подле живота жжение некое приятное. Бывает такое, когда настойку сладкую откушаешь. Только обычно выпьешь — и тепло сквозь грудь пройдет, задержится там, а потом медленно по телу растекается. Тут же все и произошло.

От живота в мгновение пробрало, обожгло огнем душевным нутро все. Но странно было Миху. Вроде и горячо, но приятно: вроде страсти, которая накатывает, когда девка крестьянская тебя в сено манит. Хотя сравнение дурное. Там похоть одна, а тут воодушевление. Подумалось орчуку, что сейчас вся земля его ручищами объята может быть, что он один такой сильный и всемогущий Михайло Бурдюков. Стоит сейчас Черному здесь вдруг появиться — не сносить тому головы. Хотелось закричать что-нибудь ободряющее, песнь военную затянуть, шашку вытащить (кабы была) да на врага понестись.

Вдохнул орчук раз, потом второй, третий. И вдруг понял, что дышит тяжело. Грудь вздымается высоко, а прежней легкости нет. Прошло воодушевление, будто его и не было. А Николай Соломонович глядит то на него, то на господина и улыбается.

— Первый раз у всех так бывает. Теряются люди… ну, и прочие.

— Я не совсем понял, — задумчиво пробормотал Меркулов, — это…

— Отвага. Все Истомины могут вселять отвагу в окружающих. Чем лучше магией владеешь, тем больше людей ободрить сможешь, страха лишить. Я на войне больше взвода на себя не брал, это потом поднаторел. А вот отец мой когда-то эскадроном командовал. Так и звали его кавалерийцев — истоминские сорвиголовы.

— И что же, потери в вашем взводе были меньше? — спросил уже оправившийся от первого шока Меркулов.

— По-разному, — уклончиво ответил Николай Соломонович, — но мой взвод каждый пес орочий знал и стороной обходил.

Витольд Львович не нашелся, что на это ответить, а Миху, понятное дело, покамест следовало сидеть и помалкивать, как единственному представителю недружественного полицмейстеру народа.

Неловкое молчание нарушил сам Николай Соломонович, бодро отреагировавший на остановку экипажа.

— Выйдем тут, близко подъезжать нельзя.

Огляделся Мих: место незнакомое, но издали виден шпиль Мглинского вокзала. Витольд Львович тоже головой повертел, но быстро успокоился. Полицмейстер сделал знак следовать за собой в проулок и пошел вперед.

— Четыре месяца назад именно здесь, на Вешняковке, банду Кольки-кривого брали. Не слышали о нем?

Мих чуть по лбу себя не хлопнул. Вот они где — на Вешняковской! С обратной стороны, значит, подъехали. Район тут средний, вроде и не бедные живут, но и благополучным полностью назвать нельзя. Хотя места благолепные: далее церковь Пречистого Фомы, следом цирк, куда тоже немало люду ходит, потом и выход на несколько главных проспектов, но все же близость трех вокзалов делает свое дело. Нет-нет да появится скверна какая, или другое непотребство проявится.

— Нет, четыре месяца назад меня еще не было в Моршане, — отозвался Меркулов.

— Так вот, этот Колька-кривой, хромал он сильно, — объяснил прозвище полицмейстер, — прославился на всю страну. Сначала по Малославии пробежался, грабя богатых господ, через неделю вдруг на юге объявился, потом исчез. И вдруг в Моршане одно ограбление, другое, третье. И везде говорят: главарь лиходеев припадает сильно на правую ногу. Тут одну ниточку потянули, другую, ну, вы знаете, как в нашем ведомстве происходит, выяснили, что он. А дело ведь в чем: на одном месте он больше двух ограблений не устраивал. Тут же три, да еще в столице. Знамо дело, теперь надолго пропадет.

— И как же вы его поймали?

— Через девку его вышли. Та Кольку боялась шибко. Человек он со странностями, совсем без разумений: мог папиросы об нее тушить, а через минуту в любви признаваться. Ну вот она и обмолвилась своей товарке, а та — уже околоточному. Слово за слово, выяснили, что и правда Колька уезжать собирается, и квартирка у банды его аккурат возле вокзалов. Выдавали себя за богатых господ с Запада. Окружили, как сейчас, но пронюхал как-то, пройдоха. Говорят, чутье у него особое на нашего брата. Пальбу устроили. А людей вы знаете сколько на Вешняковке бродит. Могло до большой беды дойти.

— Но не дошло? — Витольд Львович повернул на ходу голову к собеседнику.

— Не дошло. Благодаря магии истоминской. Штурмом взяли квартиру, всего четверых потеряли против девятерых. Так-то. Нас потом с Его превосходительством приглашали к Его Императорскому величеству. Святого Георгия дали. Жалко, старик занемог тогда, пришлось одному за все ведомство отдуваться. Но Истомины себя никогда не срамили, так-то.

Они вышли на Краснокаменку, и Николай Соломонович понизил голос:

— Вон тот дом, второй от перекрестка. Окна в квартире выходят во двор, но все равно лучше не шуметь. Миха вашего лучше прямо тут оставить. Если дворами уходить будет, то как раз сюда выскочит. У меня вон Подберезкин там дежурит, но пара лишних рук не помешает.

Николай Соломонович указал на старика, сидящего на мостовой и просящего милостыню. Даже удивился орчук, про того ли человека говорит полицмейстер. Нет, обрядить в лохмотья можно любого, однако этот дед с оборванной и замызганной бородой, дрожащими руками с желтыми ногтями и грязной морщинистой шеей явно не мог быть филером. Да еще причитал он так слезно, коверкая слова беззубым ртом, жалобя прохожих:

— Матерью-заступниш-шей прош-шу, люди добрые, сирота с рош-шдения, сирый с отрош-шества. В руках немош-ш-шь, нишего, проклятуш-ш-ш-шие, не дерш-шат. Хоть краюху, хоть монетку малую, кто ш-шем мош-шет.

И, судя по шапке с монетами в руках, могли многие. Подавали несчастному так, как орчук не зарабатывал