Шрифт:
Закладка:
Моя новообретенная нелюдимость почему-то казалась мне опасным извращением, сулила годы неадекватного поведения, подразумевала необратимость, которой я, возможно, и не желаю вовсе.
Однажды я поняла, что ни с кем не разговаривала целую неделю. Когда за поручень, к которому я прислонялась в поезде метро, взялся сильной загорелой рукой какой-то усатый мужчина, я с трудом подавила желание слегка наклониться вперед и потереться щекой о его гладкую коричневую кожу.
2
Приехал Марк. Разговаривать с другим человеком, которого я вдобавок и помнила-то плохо, было странно. Мои слова звучали неуверенно, и даже когда я выпила – впервые за несколько недель, – легче не стало. Я рассказала, как провожу время – работаю, гуляю, читаю, пишу, – и слова мои прозвучали вяло и буднично, хотя на самом деле меня не покидала новизна утраты, потрясение от хаоса.
Он все повторял, что я наверняка пишу что-то гениальное, какая я потрясающая, как я прекрасно выгляжу, какая я необыкновенная личность.
Когда я вскользь упомянула, что у меня не задался день и работа не клеится, Марк тут же принялся уверять, что такое просто невозможно.
Я стала ненавидеть обожание мужчин, которые меня толком не знают. Их пустые похвалы повисают в воздухе между нами, потому что ко мне не относятся. Ненавижу слушать, как они рассказывают мне, какая я, даже, или особенно, если они считают меня доброй, гениальной или красивой. Ненавижу, когда они уверяют, будто у меня нет недостатков, что моя лень, агрессивность и жестокость просто не существуют.
Когда они говорят такое, я отстраняюсь от своего тела еще больше обычного; меня выворачивает, когда чужой человек заглядывает мне в глаза и описывает то, чего нет. Я чувствую, что им не нужна моя собственная правда. И я вынуждена примерять на себя фантазии, которые они на меня проецируют.
Каждый раз, как это происходит, мне приходится сдерживаться, чтобы не завизжать им в лицо – в доказательство, что я не такая, как они описывают. В подобные моменты я радуюсь своему уродству и жажду, чтобы и они его увидели. Какой бы плохой я ни была, я хочу быть такой, какая есть, быть как можно более собой, как можно более далекой от проекций всех этих незнакомцев.
– По-моему, это просто здорово, – говорил Марк в ответ на любую чушь о том, чем я занимаюсь. – Так храбро с твоей стороны приехать сюда в одиночку.
Я едва сдерживалась, чтобы не послать его. Что в этом храброго? Я здесь, потому что из-за собственной глупости и слабости не могу быть с другими людьми. Я слишком сильно в них нуждалась, и это меня погубило. Я настолько извратила саму идею близости, что теперь боюсь сближаться с кем-то снова, вот и отсиживаюсь здесь.
А еще я здесь, потому что могу. Мне повезло, что у меня была возможность сбежать. У меня не было денег, но не было и семьи. Я была молода, легка на подъем и не имела обязательств, от которых нельзя освободиться за считаные недели.
В этом нет ничего храброго. Я была храбрее каждую ночь, которую проводила, запершись в ванной после очередной ссоры с Кираном. Я была храбрее каждый день, когда вставала на следующее утро и шла на работу. Разве кто-то сможет понять, что моя слабость тоже была по-своему несгибаема и чиста? В некотором смысле даже я сама этого больше не понимаю.
Я ненавижу свою слабость, ненавижу то, что оторвала от себя и отдала Кирану, но в то же время люблю эту слабость, по-прежнему люблю. Я не открещиваюсь от нее. Я люблю девушку, которая все это делала. Я люблю эту девушку, потому что жалею ее и понимаю.
Храбро ли быть одной? Возможно – в каком-то смысле. Но не менее храбро просить человека быть со мной, несмотря на то что этот человек мне не подходит и обращается со мной неправильно. Как я могла изо дня в день просить его о любви, если он всегда отвечал «нет»? Что за отчаяние заставляло меня так жить?
Я скорблю по этой покинувшей меня храбрости и пока не знаю, покинула ли она меня навсегда.
Тем же вечером Марк меня поцеловал, и я не отстранилась. Это самое простое, что можно было сделать, единственное, что мне оставалось. При мысли о том, чтобы его остановить, и последующем выяснении отношений на меня накатывала усталость. Я спрашивала себя, сколько раз в жизни я взвешивала подобные ситуации, что почувствовал бы мужчина, узнай он о моих мыслях, и не плевать ли ему было бы на них.
Его заискивания меня настолько раздражали, что поначалу поцелуи даже вызвали облегчение. Марк то и дело отлипал от моих губ, чтобы взглянуть мне в лицо, и слегка покачивал головой – от чего? изумления? Улыбался и снова принимался целовать. И с каждым поцелуем мне делалось все гаже, я мечтала, чтобы это поскорее закончилось. Он даже посмеивался, словно не веря собственной удаче. Происходящее выглядело почти отрепетированным.
Через какое-то время я отодвинулась и сказала, что почищу зубы и переоденусь в пижаму. Я надеялась, что этого хватит, чтобы устранить позывы на секс, и мы просто ляжем спать.
Когда я вернулась в комнату, он уже снял рубашку. Я выключила свет, забралась в постель спиной к нему и весело, но решительно пожелала спокойной ночи. Он понемногу придвинулся, а потом прижался ко мне всем телом, перекинул через меня руку и начал медленно поглаживать мне бок, зарываться губами в волосы, подбираясь к шее. Он целовал мне шею, уши, шептал что-то ласковое. Я лежала бревном, надеясь, что этого окажется достаточно, чтобы он сдался. Он взял меня за подбородок, резко повернул мое лицо к себе и впился в рот. Я поцеловала его в ответ.
Его руки скользнули по моей груди, нырнули под футболку, и я решительно положила ладонь ему на запястье.
– Я устала и не в настроении. Извини.
Он откинулся на спину, но широко раскрытые глаза смотрели умоляюще. Я отвернулась и, прикрыв голову рукой, натянула на себя одеяло.
Через несколько минут его тело опять придвинулось вплотную к моему. Я не пошевелилась.
