– Сейчас, увы, никем. Мой век измерен, мне осталось чуть больше полугода. Тибетские астрологи предсказали мне близкую смерть.

Нестор Васильевич пожал плечами: мало ли, кому и что предсказывают астрологи, неужели же верить всему? Барон отвечал, что консультировался не только с тибетскими ламами, но и даосскими гадателями, и с предсказателями разного рода, и даже с обычными гадалками. Все они едины в своих пророчествах.

– И вы им верите?

– И да, и нет, – отвечал Унгерн. – Я готов умереть, но мне мучительна сама мысль о том, что я умру до того, как реализуется моя мечта, до того, как Азия объединится в одно целое и двинет на Запад, огнем и мечом насаждая желтую веру.

– Под желтой верой вы имеет в виду тибетских желтошапочников-гэлýг[18]?

– Не только, – отвечал Унгерн. – Конечно, в основе будет тибетский буддизм, но я имею в виду не только его. Я имею в виду всю эту необыкновенную древнюю мощь, которая, восстав, как во времена Чингис-хана и его потомков, пройдет от океана до океана, одним своим именем сокрушая всех революционеров и прочих негодяев и вдохновляя народы на подвиг.

Барон, по его словам, пытался создать орден военных буддистов, который мог бы стать идейной и организационной основой для будущих побед, но он забыл, что живет в России. Крестьяне тут невежественны, озлоблены и подозрительны, у них нет святых идеалов. Что, кстати сказать, подтвердил ход революции в России, когда они жгли не только дома помещиков, но и храмы. Интеллигенция, по мнению Унгерна, способна только критиковать, на созидание ее не хватает. Аристократия выродилась, а та, что уцелела, гибнет в боях с красными. Когда он предложил обет безбрачия и отказ от жизненных благ, от него отшатнулись даже его братья по оружию, боевые офицеры. Зачем же жить, сказали они, если ты лишен всех радостей жизни? Он готов был даже разрешить выпивку, потому что, как известно, веселие Руси есть пити – но и это не помогло. Орден так и не состоялся, хотя барон привлек к себе триста отчаянно храбрых и беспощадных человек. Ныне уже почти никого не осталось в живых. И вот теперь, после оглушительной победы, он стоит перед пропастью, потому что не успевает выполнить свою миссию. Сейчас он, как древний китаец, ждет небесных знамений, которые отменили бы приговор судьбы, которые дали бы ему еще несколько лет, чтобы заложить твердую основу под его мечтой, которая, он верит, рано или поздно сбудется.

– И такой знак, думается, дан мне был с вашим появлением, – барон глядел на Загорского, тусклый огонь сиял в белесых его глазах. – Я давно хотел бы отправиться в Лхасу, к Далай-ламе и предложить ему мой полководческий талант. И вот появляетесь вы с этой своей татуировкой. Возможно, это знак, что судьба моя, а вместе с ней и судьба мира переменится.

– Об этом стоит поговорить, – внезапно сказал Загорский.

И в двух словах рассказал ему историю алмаза «Слеза Будды».

– «Слеза Будды», – задумчиво повторил Унгерн, – вот оно что… Бадмаев называл его камнем государственности. Клянусь, я чувствовал его силу, когда он был рядом со мной. Так он, получается, способен не только созидать, но и разрушать?

– Что значит – был рядом с вами? – Загорский встревожился. – А где же он сейчас?

– Я возил его в так называемом черном обозе, там были деньги и все золото моей дивизии. Однако незадолго до боя алмаз пропал…

– Пропал! И вы говорите это так легко? – Нестор Васильевич даже не пытался сдерживать досаду. – Величайшая святыня, не имеющая цены – и вы ухитрились выпустить ее из рук!

Лицо Унгерна внезапно обрело смущенное выражение и сделалось почти жалким.

– Видите ли, – сказал он, – я был оглушен. Сначала мыслями о неминуемой смерти, потом штурмом города, потом упоением победы. И когда мне сказали, что алмаз пропал, я не то чтобы не придал этому значения, но решил, что это тоже одно из роковых знамений. Решил, что не буду его искать, уж пусть все идет, как идет.

Черт бы тебя побрал с твоими знамениями, подумал Загорский, впервые за долгие годы почти потерявший самообладание. Алмаз был уже почти в руках, а теперь – ищи его свищи. Впрочем, не стоит пороть горячку. Если верить закону сохранения энергии, ничто не исчезает бесследно. Приходилось срочно браться за знакомое дело – расследование. И первым делом следовало допросить самого Унгерна.

Из разговора с ним стало ясно, что после исчезновения алмаза из Азиатской дивизии не дезертировал ни один человек. Это значило, что алмаз находится в зоне досягаемости, хотя и затрудняло дальнейшее расследование, Потому что беглеца можно было бы вполне заподозрить в краже, а кого подозревать сейчас? Оставалось молиться, чтобы вор не был убит в бою. Впрочем, имея в руках такое сокровище, наверняка он вел себя во время штурма Урги максимально осторожно – вот еще одна зацепка.

Опрос командиров и унтер-офицеров не дал результата: по их свидетельствам, во время штурма все вели себя храбро – от последнего бурята до ближайшего соратника Унгерна генерала Резухина. Исключение составляла японская конная рота, но потомки самураев никогда особенно в бой не рвались и исполняли при Унгерне функции скорее политические, чем военные.

На следующее же утро Унгерн и Загорский допросили охрану черного обоза. Кроме самих охранников, никто рядом с ним не появлялся. Впрочем, один из казаков вспомнил, что некоторое время возле обоза крутились, как он выразился, двое лам.

– Что за ламы, узнаешь их? – спросил, сверкая глазами, барон.

Оробевший казак сказал, что они похожи все, как одно яйцо, но если постараться, узнать, наверное, можно.

– Постарайся, братец, – зловеще сказал барон, – а не то Сипайлов за твою жизнь и ломаного гроша не даст.

При имени страшного подполковника казак стал белым, как мел, и руки у него задрожали. Привели всех монахов, которые состояли при Унгерне и, хотя они, с точки зрения русского человека, действительно были похожи друг на друга, как братья-близнецы, но среди них казак довольно уверенно опознал двоих. По иронии судьбы, это оказались именно те самые ламы, которые беседовали с Нестором Васильевичем.

Всех прочих отпустили, а двое подозреваемых остались с глазу на глаз с Загорским и Унгерном.

– Ну, достопочтенные, выкладывайте, зачем украли алмаз? – Унгерн смотрел на тибетцев, прищурившись, и глаза его метали молнии.

Ламы стали уверять, что ни в чем не виноваты. Заверения эти вызвали в бароне взрыв гнева. Он замахнулся было на старшего тибетца своим ташýром, тот побледнел, но не закрылся, и барон все же не решился ударить. Вместо этого он змеиным голосом стал перечислять, как теперь поступит с ворами.

– Сначала посадим на дерево, как я делаю с казаками… – говорил он, чудовищно скалясь сквозь бороду. – Сейчас зима, и на дереве вам будет хорошо, прохладно. Наверняка отморозите все пальцы. Чтобы не началась гангрена, придется их отпилить – медленно, не торопясь, по одному. Морфия у меня нет, так что будете визжать от боли и откусите себе языки. Если откусите не до конца, мы их сами подрежем. Затем мы отпилим вам семенники, вы ведь не мужчины, а монахи, и причиндалы вам ни к чему. Затем начнем выковыривать вам глаза…