вбила.

Ногой отпихнула от себя.

Лык закружился, руками замахал, приседая.

Марга на четверки встала. Ныла грудь, холодела: пахло кровью.

Лык кружиться перестал, вытянулся: не успела бы Марга отмахнуться, но всплеснуло в темноте чудной птицей-огневицей, повалился лык, кафтаном парчовым спутанный. Калина же ему на спину прыгнул, ухватил руками голову и так оторвал.

Затих лубяной волк.

— Ты как, девушка? Храбра же ты биться-бороться, кошка лесная!

Марга его руку оттолкнула.

Худо было: слабость да шатость. Знала, что перевязки и травы не выручат, а выправиться только одно поможет. Застонала — не от боли, от отчаяния. Перед незнаемым человеком открываться, себя обнаруживать!

Были среди ее родичей и такие, кто сам-один, без послуги, мог березе кровь отворить. Марга тут не вышла: хоботок у ней слабый был, хилый, приходилось сперва ножом, а потом уже...

Торбочку свою нашарила. Вспомнила, что подсек так в лыке и остался.

— Подсоби кровь березе пустить, — прохрипела.

Калина растерянно глядел, как Марга к башке лыковой бредет. Догада, смекнул: помог нож из глаза лубяного волка вытянуть.

Ножом тем и взрезал березу, на которую Марга показала.

Марга открыла рот, прижала к коже белой язык розовый, выпуская из мяса хоботок. Длинный, тонкий: развернулся, впал в рану березовую. Вздрогнула Марга плечам, зачуяв, как пошла в нее тугая березова кровь.

Не скоро отвалилась; а только стянулись лыковы отметины, не шумело больше в голове, не пробивало ознобом.

Села, к стволу привалившись. Калина смотрел, поигрывал в пальцах подсеком. Ловко играл: так и порхал нож веселой летней бабочкой.

Лицо его чистое думой подернулось.

Марга отвела глаза, рот вытерла. Язык саднило, но так всегда было после.

— Не проста ты, девушка. Сама ходишь, сама бродишь; лыка бьешь, кровь березовую пьешь...А скажи, не видала ли ты здесь сущи черной, тучи громадной, как если бы гриб березовый по небу сам ходил?

Задохнулась Марга. Глотнула тяжело. Что говорить, коли и так ровно насквозь видел.

Калина вдруг взмахнул рукой с подсеком, подступил:

— Говори, дуреха! Говори!

Марга зажмурилась, отвернулась, втягивая голову в плечи. Мстилось: вот, ударит. Но Калина не ударил.

Остановился.

И тогда Марга сказала:

— Чага.

Так было. Березыня-матушка, Сто Мах-батюшка. А Чага, зверь лютый, зверь вышний, зверь хыщный, находил всегда сверху, валился, черной тучей садился, опутывал березки-кормилицы...Тянула Чага чрез них все, что Сто Маху пожертвовали, чем напитали чрез утиное горлышко, тянула, пока все ниц лежали.

И Марга так лежала: головой в мягкие листья, прижималась лицом к сырой земле, чуяла, как дрожит она, Березыня-матушка, точно телок...

Рассмотреть Чагу толком не случалось: была она ровно вата березовая, мятая, черным клубом...

— И часто она к вам наведывается?

— Раз в пять лет, — Марга вытерла рот, глаза. — Сперва будто бы клочочки шерстяные по небу тянутся, потом во едину кудель сбиваются. В Чагу.

Давно бы пожгли-повырубили бы их да вместе с березками, если бы не прыгала Березынь. Марга, подходя ино к самой опушке, видела всякий раз разное: то селение на угоре, то городище вдали, то болотье в брызгах ягодных, а то заполье с околотком, черную щетку раменя. Дымом костряным тянуло, навозом, цветами, торфом...Живым.

Смотреть Березыня дозволяла, а из себя не пускала. Марга пыталась, да без толку.

— Значит, здесь вы ее чагой прозвали? Что же...сходство есть. Отрицать не буду.

Марга подняла голову, взглянула прямо.

— Неужто ведомо тебе, что такое это Чага? Мы...я так и не разгадала.

Калина усмехнулся.

— Долго объяснять, девушка. Давно я ее ищу, много земли обошел, много железа истер...

Марга вскинулась сердито.

— А я понятливая!

Рассмеялся Калина.

— Добро. Вот тебе мое слово. Коли выйду живым, так все тебе поведаю, ничего не утаю. Но и ты скажи наперед: на погибель меня вела?

— Такой уряд поставлен, — отвечала Марга едва слышно, подняла плечо. — Ты у меня первый гость. Должна была тебя к Сто Маху-батюшке подвести, угощение поставить.

Калина склонил голову. Серьга блеснула красным. Калиновым.

— Для него берегла, значит?

Марга кивнула.

Молчал Калина, постукивал пальцами по пластиночкам пояса.

— А скажи, девушка — садится ли Чага на землю, или по верхам вьется?

Марга задумалась..

— Не садится, — отмолвила. — Никогда того не видела. Плещется у макушек, глазами горит-шарится, к нам не спускается. Да и нужды ей нет — захочет, лапу протянет, громом разобьет.

Калина пальцами стучать перестал, подобрался весь, как кот:

— Громом, говоришь? И кого разбивала?

Марга вздохнула.

— Был один среди нас, Рад, друг первый мне...все вызнать хотел, что есть оно такое, Чага. И вот, когда нашло, не стал со всеми валиться, а прямо побежал, к березыньке, лестничка у него была заготовлена...Так и не добежал, пала молния, пожгла. А я тогда забоялась, подвела его. Потому и жива осталась.

Калина откинулся спиной на ствол, заплел пальцы на затылке. Взгляд у него сделался пустым.

— Жалко молодца?

Марга опять вздохнула. Потупилась.

— Жалко. Хороший он был. Добрый, веселый. Мы вместе грамотки читали...

— А хотела бы ты, скажем, из Березыни выйти? Своими силами жить, своим умом кормиться? Со мной уйти — хотела бы?

Марга вскинулась, аж задохлась. Щеки загорелись.

— Не отпустит меня Березыня. Думаешь, не пробовала сбежать? Я ее плодь. И сродников как покинуть?

— Отпустит. И тебя, и других неволить не станет, если поможешь мне с Чагой совладать. Она ее сосет, а как отвалится вовсе, так и вы не нужны станете.

Зашлось у Марги сердце, ходенем заходило.

— Как такое содеять? Можно ли?

Усмехнулся Калина, хищные зубы показал.

— На-ка вот, — сказавши так, скинул ей в руку сережку, что огоньком живым моргала.

Марга залюбовалась. До того баска! Сидел камешек на ладони, как жучок-уголек, грел да горел.

— Слушай, девушка. Как найдет Чага гостевать-харчевать, так ты не мешкай, не думай долго — беги к горлышку да кидай туда камешек. От этого Чагу трясца возьмет, а как в корчах земли коснется — тут уж я знаю что делать.

Марга себя за плечи обхватила: зыбало.

— Как же на такое пойду? — сказала жалобно. — Нестаточное дело. Голову подниму, так убьет.

Калина же усмехнулся. Погладил ее по щеке, как тогда, у костра.

— Не убьет. На меня смотреть будет. На меня одного.

***

Устроились кой-как: ночь досидеть порешили на дереве, схорониться на березыньке. Опаска была, что за лыком еще придут. У Марги все в голове