с большевиками был обращен в врага. И в то время как Добровольческая армия двигалась на Москву, Украина оставалась незамиренной, и связи с портами Черного моря не было… Неумелыми и нерешительными переговорами добровольцы оттолкнули от себя и другого союзника — Польшу.

Политические ошибки командования и эксцессы войск прощались общественным мнением, пока оно верило, что Добровольческая армия — такая, как она есть — все же ведет нас к свержению большевиков. Но когда эта вера пошатнулась, а затем стала быстро слабеть и исчезать, широкие круги резко отшатнулись от командования армии и политики добровольцев.

Та же картина происходила, по-видимому, и у Колчака. Но характерным образом у нас в Киеве о Колчаке и его правительстве не находили иных слов, кроме самого горячего восхищения. Деникину даже ставили в вину, что он нарочито не допускает в свои края известий о положении в Сибири, чтобы иметь возможность не следовать либеральному и демократическому примеру Колчака. Возможно, что в Сибири в это время думали то же об Украине. Эта трагикомедия на тему: «где же лучше? — где нас нет», происходила в миниатюре и между Киевом и Одессой. В Киеве все надежды возлагали на одесского командующего генерала Шиллинга и на какие-то подчиненные ему идеальные части, составленные из немецких колонистов. А в Одессе, говорят, ждали спасения от киевского генерала Бредова…

Я сказал уже, что события 1 октября были для добровольцев сигналом к повороту военного счастья. С октябрьскими днями совпало взятие Орла — этого крайнего пункта на пути к Москве, который удалось занять добровольцам. Через несколько дней, однако, Орел был оставлен. Писали о различных стратегических соображениях, по которым эвакуация Орла добровольцами должна была быть гибельной для большевиков. Этого хотелось, но трудно было верить. А когда затем каждая неделя стала приносить весть о новом отступлении и о новой эвакуации, для нас стало ясно, что мы обречены.

Подавляюще действовало на жизнь Киева то, что большевики, отступив от города в первых числах октября, снова остановились на Ирпене. Таким образом, мы все время находились под ударом. Доносившаяся по ночам канонада напоминала нам о близости фронта и об изменчивости военного счастья… В городе часто распространялись слухи о предстоящей эвакуации; несколько раз подымалась паника. В десятых числах ноября даже началась форменная эвакуация, которая затем была приостановлена…

После октябрьских дней я твёрдо решил уехать из Киева. Я приводил в порядок дела и готовился к отъезду. Хотя никаких формальных разрешений и пропусков для выезда не требовалось, но все же это было делом нелегким: трудно было найти хоть какой-нибудь вагон, не говоря уже о более или менее оборудованном и более или менее защищенном; трудно было установить свой маршрут. 11 ноября мы сделали первую неудачную попытку уехать. Мы провели целую ночь на вокзале, сидя на чемоданах, в переполненной теплушке. Утром выяснилось, что нас с собой не берут, и мы вернулись домой… Теплушка, в которой мы просидели эту ночь, еще дней пять стояла на Киевском вокзале, пока какой-то поезд не включил ее в свой состав.

Около 20-го ноября условия выезда из Киева значительно улучшились: благодаря переходу галицийских частей на сторону Добровольческой Армии, открылось прямое сообщение между Киевом и Одессой на Казатин, Жмеринку, Раздельную. Мы завели переговоры с каким-то железнодорожником, обещавшим перевезти нас в Одессу. У него был, будто бы, готовый к отправке вагон, и нужно было только выждать несколько дней, пока возвратятся с линии какие-то локомотивы.

Пока мы ждали этих локомотивов, Добровольческая Армия все отступала, а большевики все приближались к Киеву. В военных сводках стали попадаться названия совершенно уж близких пунктов: Нежин, Бобровица, Бобрик, Бровары… Город пустел.

Мы со дня на день ожидали возможности отъезда. И не дождались.

28 ноября нам пришлось быть на еврейском кладбище и там же, во время похорон, мы услышала усиленную канонаду, доносившуюся из-за Днепра. В городе мы застала уже картину бегства. Носились автомобили, военные останавливали на улицах извозчиков и реквизировали лошадей, все устремлялось на вокзал. Стало известно, что большевики прорвали фронт у Дарницы и значительно приблизились к Киеву.

Подвел нас наш железнодорожник!..

На следующее утро я отправился с двумя из предполагавшихся наших спутников к вокзалу на разведку. На Фундуклеевской улице какие-то военные остановили нас и пригласили зайти за ними во двор ближайшего дома. Почуяв недоброе, я не последовал их приглашению, повернулся и стал быстро спускаться вниз по направлению к Крещатику. За своей спиной я услышал чей-то голос: «Эй, вы, в черной шляпе, — пожалуйте-ка сюда!» Не оборачиваясь, я ускорил шаг и завернул за угол. Народа на улице было много и солдат счел неудобным (а может быть и не стоящим) гнаться за мной по улицам. Я стал ожидать возвращения своих спутников. Вскоре появился один, отпущенный после того, как он предъявлением паспорта доказал свою непричастность к еврейству. Второй пришел позже; у него забрали 10.000 рублей и кольцо.

Мысль о прогулке на вокзал пришлось оставить…

Я заранее решил, в случае если не удастся уехать, не оставаться при большевиках в своей квартире. В тот же день, — это было 29 ноября, — мы переехали в намеченную для этого случая комнату. Перед самым нашим приходом, на лестнице того дома, где нам предстояло поселиться, какой-то солдат застрелил одного из еврейских жильцов…

Мы провели три дня в нашем новом жилье. По ночам слышна была канонада; город усиленно обстреливался. Днем на улицах было тихо и пустынно. Мы поголадывали, так как запасов никаких не имели, а купить что-нибудь было трудно. Да и «деникинских» денег торговцы уже не принимали, опасаясь их аннулирования большевиками.

2 декабря к нам явился вестник, сообщивший, что вагон нашего железнодорожника готов, стоит на вокзале и сегодня же ночью отойдет. Недолго думая, мы решили последний раз попытать счастья…

* * *

Снова ночь на вокзале, в теплушке, на этот раз при несмолкаемом грохоте снарядов. Посреди ночи мы чувствуем движение колес — нас перевозят с запасного пути. Мысленно прощаемся с Киевом…

Утро. На так называемой «дачной» или «фруктовой» платформе большое оживление. Стоит в полной готовности поезд, локомотив пышет уже разведенными парами. Это — так называемый «головной» поезд. В нем разместились канцелярии последних воинских частей и некоторые гражданские чины. Этот поезд, — как объясняют мне, — уйдет последним. На путях рядом — несколько вагонов без паровоза, и среди них наш вагон. Железнодорожник с гордостью показывает мне на нём пометку мелом: «отправка 3/XII». «Хорошо, — думаю я,