Шрифт:
Закладка:
В этом все подобные учреждения — большевистские и антибольшевистские — похожи друг на друга!..
* * *
Эпоха добровольцев, — особенно в первое время, — была эпохой возрождения и восстановления всего разрушенного советским режимом. Скажу более: это была последняя возможная попытка восстановления в истинном смысле этого слова, то есть восстановления без постройки наново, путем простой отмены всего содеянного большевиками. В Киеве, где большевики провели всего полгода, такое восстановление было тогда еще возможно. Уничтоженные большевиками учреждения еще существовали, их материальный и личный состав был еще налицо. Достаточно было снять налет декретов, и все могло еще воскреснуть — суд, городское самоуправление, университет, торговля, банки и т.д. Эта возможность тогда еще была, но, повторяю, это была последняя возможность…
Под знаком восстановления и прошли первые недели деникинской власти. Все выселенные устремлялись обратно в свои квартиры, разыскивая по городу реквизированную у них мебель. Банки, из которых были увезены векселя и процентные бумаги, открыли вновь свои операции. Заработали фабрики и заводы. Жизнь стала значительно дешевле — хлеб дошел до 7-ми рублей за фунт, в то время как при большевиках он стоил около 20 рублей, а перед эвакуацией даже 70 рублей.
Некоторое смятение на рынке вызвали валютные мероприятия новой власти. До этого момента широкая публика почти не делала различия между различными сортами русских денег. Известным фавором пользовались только так называемые «царские деньги», которые почти не обращались на рынке. Но о возможности различных цен на один и тот же предмет при расчете на разную валюту никто тогда еще и не подозревал. «Керенки», «украинки» и «советские» шли совершенно наравне; последние принимались даже охотнее всего, так как среди керенок» и особенно среди украинских пятидесятирублевок было много фальшивых и рваных. — Непосредственно перед приходом добровольцев появился лаж на керенки и украинки; курс советских денег пал. А вскоре после переворота советские деньги были аннулированы особым приказом и большая масса населения, снабженная главным образом этими деньгами, оказалась в весьма тяжелом положении.
Валютный вопрос, повторяю, внес некоторое смятение и вызвал неудовольствие против новой власти; но общая картина была все же картиной возрождения нормальной хозяйственной жизни. Все продукты появились в изобилии, продавцы перестали бояться реквизиций, условия транспорта улучшились. Жить стало легче.
Быстро возродилась, с приходом добровольцев, также общественная и правовая жизнь.
Городская управа, с городским головой Рябцовым во главе, стояла на своем посту с самых первых дней. Впоследствии состав управы был изменен и место Рябцова занял кадет П.Э.Бутенко.
Возродился старый суд. Старший председатель судебной палаты Д.Н.Григорович-Барский приехал в Киев чуть не с передовым отрядом генерала Бредова и тотчас же созвал общее собрание судебной палаты, постановившее, начиная с последующего дня, открыть вновь все судебные учреждения округа. Председатель Совета присяжных поверенных, получив от Григоровича-Барского официальное уведомление об этом, немедленно созвал адвокатские Советы. По зданию суда стали тащить и перетаскивать мебель, восстанавливая помещения в прежнем виде…
Возродилась и пресса. «Киевлянин», молчавший с марта 1918 года, вышел с лирической статьей Шульгина под заглавием: «Они вернулись» … «Они» — это были те офицеры и юнкера, которые в ноябре 1917 года, после победы Центральной Рады, ушли из Киева на Дон. «Киевская мысль», вследствие политических трений в среде редакции, не могла быть восстановлена в старом виде. Вместо неё вышла газета, под названием «Киевская Жизнь», в которой не принимали участия руководившие «Киевской мыслью» меньшевики: Эйшискин, Балабанов, Дрелинг, Наумов. Д.И.Заславский (Hоmunculus) — по партийной принадлежности бундовец — остался в «Жизни». — Появилось несколько новых газет: состоявшее при каком-то торгово-промышленном комитете «Киевское Эхо», антисемитские «Вечерние Огни» и др.
Возрождение киевской адвокатуры — его мне пришлось наблюдать ближе всего — происходило далеко не безболезненно. Вероятно, та же картина имела место и в других сословиях и учреждениях; но здесь, благодаря публичному характеру нашей сословной жизни, все было более открыто и явно. Вместе с охватившей всех радостью, с первого же дня поднялась волна злобы. Среди адвокатуры она была направлена против бывших «советских служащих», то есть тех адвокатов, которые занимали при большевиках те или иные должности. Почти вся молодая часть сословия относилась к этой категории: не имея никаких запасов и средств, представители молодой адвокатуры неминуемо должны были поступать на службу. Они делали это с тем большим правом, что тактика саботажа была уже похоронена и на севере, а наш Совет присяжных поверенных, неоднократно запрошенный по данному предмету, никакого принципиального воспрещения не высказал.
Итак, было среди нас много — несколько сот — бывших советских служащих. Огромное большинство служило в различных канцеляриях на нейтральных должностях и ничем себя не скомпрометировало. Те, которые занимали политические посты, теперь уехали с большевиками. Наконец, было и несколько таких, которые, не переходя к коммунистам, опозорили себя и косвенно опозорили сословие своим поведениям, наживая деньги благодаря знакомствам в «сферах» или участвуя в отдельных неблаговидных затеях большевиков. Имена этих последних адвокатов были более или менее у всех на устах, и, казалось бы, не было ничего проще и естественнее, чем возбудить против данных лиц дисциплинарное преследование.
Однако, охвативший довольно широкие круги дух мстительности, подогреваемый юдофобскими настроениями, не удовлетворялся таким непоказным результатом. Многим неудержимо хотелось вести травлю. Они и стали травить всех бывших советских служащих, выдвигали фантастические проекты об исключении всех их из сословия об особой реабилитационной комиссии и т.д.
К сожалению, в первые недели этому по существу злобному и несправедливому настроению поддались довольно многие искренние и честные элементы. Некоторых охватила потребность к покаянию и самобичеванию и они, из самых благородных побуждений, поддерживали этим мстительные тенденции людей иного типа. К числу таких невинно-кающихся принадлежал и покойный Юрий Исаакович Лещ. Смысл его прекрасной речи в первом нашем общем собрании сводился к тому, что все виновны в трусости и чуть ли не в измене и что поэтому никто не смеет судить других. К сожалению, речь, которая в наиболее ярких своих
