прошу у тебя прощения за то, что через столько лет явился вот так, в туалет.

Карла взглянула на него с язвительным презрением.

– Все равно рада тебя видеть, – сказала она, помолчав. – Может, нам стоит вместе выпить кофе, чтобы потолковать о Висенте.

Они уже обсуждали это не раз. Действительно, из-за возникшей ситуации участился их обмен электронными письмами, хотя послания не стали ни более дружелюбными, ни менее сухими и краткими.

– Он все еще не собирается подавать документы, – проворчала Карла. – Год для него потерян.

– Давай хотя бы добьемся, чтобы он начал что-нибудь изучать во втором полугодии или в следующем году. Это особенно важно сейчас, когда дела у меня идут хорошо, – похвастал Леон. – Да и у тебя, кажется, тоже. Ты же теперь возглавляешь фотографический отдел какого-то журнала, не так ли?

– Я – художественный редактор.

– Так что мы сможем оплатить ему учебу.

– Ты всегда так думал, – перебила его Карла.

– Что именно?

– Что у тебя все получается хорошо, – сказала она.

И это правда. Семнадцать лет назад, когда он работал адвокатом в юридической фирме в районе Провиденсия, Леон считал себя преуспевающим и предчувствовал крупные дела. А Карла с Висенте тяготили его, как лишний груз, сковывавший продвижение по карьерной лестнице. Когда он наблюдал, как Карла кормит ребенка в постели, ему казалось, что мать и сын образуют единое целое.

Однажды вечером, возвращаясь с работы, он был уже почти у дома, но, воодушевившись чем-то, решил продолжить путь. Просто пошел дальше, миновал несколько кварталов и остановился на углу. Затем доехал на автобусе до центра города и вошел в бар. А проснулся в девять утра с раскалывавшейся от боли головой, между двух сонных шлюх, которые пили «нескафе», уставившись в телевизор.

– Прости, я не смог вовремя вернуться, – сказал он Карле по телефону.

– Почему?

– Не захотел.

– Зачем ты так со мной поступаешь?

– Хочу, вот и поступаю.

Вечером он вернулся домой, однако Карла успела заменить дверной замок. Леон изо всех сил стучал кулаками в дверь, пока жена, воркуя, кружила по дому с младенцем на руках. Приложив ухо к двери, он услышал нервный, но ласковый голос Карлы, поющей колыбельную. И тогда он ушел. Леон понимал, что должен был разозлиться и хотя бы предъявить какие-то требования, ведь это был и его дом, но он покинул его быстро и легко, восхищаясь собой. Ему даже не хотелось доказывать свою правоту. Он тогда не желал ничего, кроме как снова стать холостяком. Ему больше ничего не нужно было, кроме как спокойно и максимально громко играть на губной гармошке, сидя на унитазе.

Напрасно Висенте смутно подозревал присутствие некой тайны – необычной, мрачной, не подлежащей разгадке и потрясающей воображение. Вот поэтому-то ее и надо было хранить в секрете на протяжении многих лет, поскольку именно она могла объяснить столь долгую разлуку родителей. Вся эта история выглядела настолько грубой, что предпочтительнее было полагать: тут сокрыта тайна, но нет, отнюдь. Просто Карла спуталась с идиотом, а потом, забеременев, вела себя невинно и покорно, как благовоспитанная девица, не пожелавшая расстраивать своих родителей. Да и ей самой хотелось верить, что она действительно влюблена и имеет смысл попытаться создать семью.

Однако наступили горестные времена, сдобренные эпопеей материнства. Карла возненавидела Леона, но чувство это было абстрактным, потому что себя она ненавидела гораздо сильнее, находясь в зависимости от родителей, которые не упускали случая напомнить о ее ошибке. И всякий раз, когда она слышала настоятельный совет подумать о будущем, слово «будущее» вызывало у нее тошноту. Наблюдая, как сын играет камешками в подлеске или резвится с другими детьми, машет ей ручонкой, ищет ее, шлет воздушные поцелуи, она думала о том, какой он потрясающе красивый. Временами Карле казалось, что эта красота послужит ее пробуждению и вернет утраченное. Впрочем, одновременно с этим само существование Висенте играло роль постоянного свирепого наказания, выбранного ею, но непрекращающегося и жестокого.

– Если твои дела действительно пошли на лад, – заметила Карла, прощаясь с Леоном у калитки, – то тебе следовало бы сменить машину.

– Эта у меня с 2009 года, – озадаченно ответил он.

– А сейчас уже 2014 год, – сказала Карла.

– Нет, пока еще 2013-й, – возразил Леон.

– Да, ты абсолютно прав, – насмешливо согласилась Карла. – Все еще 2013 год, так что осталось два дня до превращения твоего авто в металлолом.

И оба робко улыбнулись – всего лишь слегка.

Асьенда-Сан-Педро – безмятежный поселок с населением в пятьсот душ, где не найти ничего похожего на гостиницу или хостел. По соседству с изгородью частного поместья, давшего поселку название и превращенного в центр по производству оливкового масла, – площадка для барбекю. Один из торговцев объяснил Прю дружелюбно, но с иронией – нередкой в испанском чилийцев, но не замеченной американкой, – что она не первая туристка, по ошибке приехавшая в Асьенду-Сан-Педро.

– Наш поселок лучше бы переименовать в Деревню Заплутавших, – сказал ей тот мужчина, радуясь собственной остро́те.

К Прю подошли пять человек, выглядевших в сравнении с ним более добрыми и отзывчивыми. Одна женщина предложила приютить ее, она жила с двумя маленькими дочками и занималась выпечкой хлеба. Ее домишко был сложен из камня, выкрашенного в белый цвет. Почти всю гостиную занимал покосившийся синий диван. Прю сняла свои единственные брюки, тщательно накрылась двумя пледами и, только убедившись, что все семейство уже спит, разрыдалась. Это был приглушенный плач иностранки, которой не следует плакать; рыдание, которое можно принять за бормотание, завывание ветра или отдаленные возгласы призраков.

Проснулась она в пять утра. Хозяйка уже месила тесто, сопровождая свою работу бесконечным монологом, который показался Прю молитвой. В половине седьмого женщина попросила помочь ей отнести большие корзины с горячим хлебом в лавку за две улицы. Был канун Рождества, и Прю пожалела, что там не продавали ничего похожего на подарки, поэтому купила девочкам сладости. Дождалась, когда дети проснулись, и дала им лакомство. А когда она уже направлялась к шоссе, они вручили ей имитацию Барби, которой пририсовали красные соски́ и синий лобок и даже успели укоротить ей волосы на голове на пару сантиметров, чтобы у куклы была такая же светлая челка, как у Прю.

Она поблагодарила девочек и положила куклу в сумку, а затем отправилась автостопом в Копьяпо́, ближайший город. Прю могла попытаться сесть в автобус и проспать четырнадцать часов, отделявших от первоначального пункта назначения, но не захотела: согласно ее плану надо было найти безопасное место для ночлега, и ничего больше. Она остановилась в небольшом хостеле неподалеку от Оружейной площади и провела канун Рождества во сне.

На следующий день Прю поболтала с экскурсоводом, который не откликался на испанский, но неожиданно залопотал по-английски. Ей потребовалось какое-то время, чтобы понять, что