кругах елизаветинской Англии, Джон Донн и другие ученые поэты тоже писали ученые стихи в приложении к книге Томаса Кориэта, я переводил эти стихи. В Италии была, например, и есть «Академия отрубей» во Флоренции: поступившего осыпали отрубями в знак того, что он будет способствовать очищению итальянского языка от примесей, – до сих пор эта академия отвечает за итальянскую лексикографию. Так мешались язык и кулинария, и уже можно было использовать любые слова, хоть гомеровские, хоть латинские, лишь бы в них была ученость. Так и произошло с телескопом.

В 1611 году Галилея чествовали в созданной в Риме в 1603 году Академии Рысей, или Академии Остроглазых, – так назывался клуб, целью которого было глубже проникать в тайны природы. Торжественное чествование требует и похвал на разных языках, и смешения языков, как сейчас на юбилеях зачитывают телеграммы, пришедшие из разных стран. На этом торжестве был и грек Иоанн Димисиан, член этой академии, родом с острова Закинфос, находившимся под итальянским владычеством. После ужина Галилей стал всем показывать через зрительную трубу спутники Юпитера и другие чудеса неба. Восторженный Димисиан сказал, что эту трубу не надо более называть просто «зрительной», а лучше именовать по-гречески «телескоп», имея в виду, что прежние подзорные трубы давали маленькое увеличение, а эта дает большое. Пышный греческий язык лучше выразит это достижение техники. Так, основной медиум техники, способной глядеть далеко в космос, оказался дополнен вспомогательным медиумом языка, который может тоже проникать из эпохи в эпоху, из гомеровских дней в нашу современность.

С телеграфом самое интересное, что за этим словом скрываются два медиа – оптический телеграф, существовавший с незапамятных времен, так что даже есть вопрос, существует ли он у животных, способных сигнализировать на дальнее расстояние, скажем выгнув спину, и электрический телеграф, который был впервые запущен в 1774 году в Женеве Жоржем-Луи Лесажем. С оптическим телеграфом в целом все просто – это система семафоров, каждый в оптической видимости друг от друга, и единственной проблемой является предотвращение перехвата сообщения, потому что стартовать телеграф можно с помощью специального знака, главное, чтобы оператор следующей телеграфной башни его заметил, а вот как шифровать сообщение – это уже задача в чем-то математическая. По сути, надежные шифровальные машины связаны с именами Паскаля и Лейбница, которые поняли, что код должен быть со смещением – например, мы шифруем А как Б, Б как В, но после каждого десятого символа или после каждой буквы для гласного звука (что сложнее) происходит смещение шифра, А начинает шифроваться как В, после следующего смещения как Г. Таким образом, получатель должен, помимо владения алфавитом и языком как основным медиумом, знать ключ как вспомогательный медиум: сегодня мы сдвигаем после каждого седьмого символа, а завтра – после каждого гласного. А если еще скомбинировать ключи, ввести отсрочку, например, после каждой буквы, которая через одну после гласного, шифр уже взламываться не будет. Лейбниц, создатель дифференциального исчисления, вполне мог уже строить машины с таким смещением, с помощью механических узлов, программируемых определенным образом, – например, что нажатие определенных клавиш или работа счетчика, посчитавшего столько-то нажатий, сдвигали шифровальное колесо на одну позицию, и так происходило смещение. На этом шифровании с ключом сдвига основана любая криптография вплоть до наших дней.

Телеграф Лесажа был электростатическим: он представлял собой по сути два клавишных инструмента, где каждая клавиша была связана с соответствующей клавишей на другом инструменте проводом. Можно было прикоснуться наэлектризованной палочкой к клавише, и соответствующая клавиша на втором инструменте издавала звук. По сути, это был усовершенствованный домашний колокольчик, которым вызывали слугу, только с использованием электрического привода – никакой кодировки, кроме музыкальной, этот инструмент не допускал и, по сути, был таким же переводом слова с букв на звуки, как перевод слов на язык жестов в разговоре со слугами. Наш прекрасный искусствовед А. С. Корндорф очень подробно писала об Эрмитажах, откуда возникла сама идея, что король и приближенные могут существовать отдельно от всех остальных людей, что в Эрмитаж они будут подниматься на специальном лифте, а не по лестнице, и еду тоже будут доставлять им специальным лифтом. Корндорф показала, что эта тайность, культура тайных советников, связана не только с появлением шпионажа, но и с идеей монастыря как духовного ресурса власти. Король должен быть одинок, как монах, но он же должен как монарх быть представлен всем публично, и действительно абсолютистские монархи и ели, и спали перед придворными (по этому поводу есть тоже работы в том числе отечественных культурологов, например Марии Неклюдовой), и Мария Антуанетта показала первые пеленки новорожденного наследника, и так пошла мода на цвет «детской неожиданности» в одежде – и как соединить аскезу и общественный резонанс?

Монархи пошли по простому пути – открывали монастыри при дворцах, где пустынник прямо на виду у всех гостей творил молитвы и подвиги. Тем самым такое резкое распахивание того, что прежде было самым потаенным, создавало режим публичности монархических замыслов еще прежде, чем Французская революция распахнула дворцы с их собраниями искусства для публики – монарх оказывался не только просвещенным мыслителем среди книг, но как бы способным запустить машину духовного преуспеяния государства, так откровенно показав жизнь пустынника всем своим возможным гостям. А дальше уже Эрмитаж просто стал такой машиной иллюзий, что то, что выполняют люди, слуги, как бы выполняется без людей, и тем самым безупречно реализуется государственный разум. Просто условный слуга, который получал текстовые распоряжения по аппарату, обретал уже другое тело, некий «атом» движения, доказательство уже начавшегося действия, а не просто перераспределения функционала, что соответствовало просветительским идеям жившего в Женеве Руссо, – это уже не тело отдельных функций, но тело, которое может обозначать собственные функции, придавать им некоторый облик.

Лесаж бы атомистом, поклонником Лукреция, объяснявшим все видимые образы движением атомов, так что телеграф просто реализовывал ту визуализацию смыслов, которой он придерживался в теории, превращая импульсы в уникальные «музыкальные» комбинации клавиш, как атомы создают уникальные обличья вещей. Кроме того, создание телеграфа связано с его исследованиями газа, Лесажу было интересно, насколько газ может разряжаться до расступившихся атомов, чтобы сохранять способность быть проводником, и телеграф был некоторой условной моделью проводимости букв, установления чисто условных электрических отношений, показывающих, как именно среда может становиться условной, разряженной, линейно упрощенной, как провод, при этом процессы все равно будут идти.

Некоторые медийные решения создавались в результате длительного военного противостояния. Например, для Австрийской империи (юридически долгое время – Священной Римской империи германской нации) было важно чувствовать себя защитницей Европы от турецких атак. Отсюда стремление как