действия советского института сбора макулатуры в обмен на увлекательные книги, книги приключений, но вовсе не поэзию – она увлекательной никогда не была, даже потому, что хотя в сравнении с пушкинской эпохой число грамотных читателей выросло на два порядка, тиражи Марии Степановой находятся на уровне прижизненных тиражей Жуковского или Баратынского, тиражи современной поэзии не выросли на два порядка.

Для нас книга – это прежде всего носитель каких-то сведений, тогда как на самом деле с самим фактом книги связано несколько медийных революций. Например, Платон в диалоге «Федр» изобразил египетского жреца, упрекавшего греков в том, что они плохо знают мировую историю, потому что они слишком доверяют книгам и записям, а значит, не могут созерцать масштаб мировых событий, видят не дальше своего носа. Книга ослабляет память, но не лукавил ли Платон, который сам писал книги? Кодификация, написание книг, легла в основу греческих порядков закона и мысли. Мы знаем, что законы записываются, чтобы не было разногласий благодаря доступу к тексту в любое время. Афинский тиран Писистрат также велел записать Гомера, сделав его как бы законом для всех говорящих по-гречески, и велел хранить этот священный список в Афинах, превращая свою столицу в центр медийного производства для всей Греции.

Напомню, что поэмы Гомера должны были показать единство греков как морского союза: греки выигрывают благодаря искусству, мореходству и коммуникации, быстрому сообщению между ними и совещаниям, в отличие от Трои, на стороне которой и множество богов, и крепостные стены, и мужество воинов, но все равно сильнее греки, потому что они совещаются, а не слушают какого-то одного царя. Афины и претендовали быть во главе морского союза греческих городов, развивая коммуникации, демократию и различные искусства, способствующие взаимопониманию с полуслова. А «Одиссея» прославляла Афины тоже с первой строчки до последней, ведь Одиссею покровительствует Афина. Таким образом, записать поэмы Гомера означало сделать Афины центром Греции, а образование военных союзов на основе искусств, таких как военное искусство и искусство красноречия, тогда становилось главной повесткой дня.

Также вы знаете одного из самых известных философов до Сократа – Гераклита Эфесского. Он был главным человеком в своем городе, пусть и формально, и тоже хотел, чтобы все греки Малой Азии объединились в морской союз и перестали ссориться. Гераклит считал, что Гомер уже не очень убедителен для современников, потому что у Гомера говорится в основном о жизни аристократов и сухопутных операциях, и нужно создать новую книгу, объединяющую всю Грецию, всех простых людей и знатоков морских операций. Поэтому он написал книгу, в которой заявил, что война – отец всего, жизнь движется единством противоположностей, всегда надо быть начеку. И эта книга должна была быстрее обеспечивать военную мобилизацию, чем слишком описательный Гомер.

Гераклит записал свою книгу в единственном экземпляре и положил в храме Артемиды Эфесской – культ этой богини был культом плодородия вообще, который пока длится, Эфес не страдает от голода и болезней. Значит, положить книгу в храм как в святыню – создать талисман, вокруг которого все греки объединяются в воинственный и взаимовыгодный союз. Книгу нельзя было тиражировать, иначе единство политики, которую эта книга сшивала, нарушалось, ну как нельзя тиражировать Голливуд или Останкинскую башню, Статую Свободы или Рабочего и Колхозницу, хотя можно делать какие-то упрощенные копии. Те, кто хотели ее читать, приезжали в Эфес, запоминали, потом цитировали, поэтому книга дошла до нас в цитатах.

Но для нашей лекции важно не как дошла книга, но что она понималась как предмет целительный, обеспечивающий цельность греческой политики. В библейском мире так действовал Ездра: восстановление Храма и системы ритуалов было одновременно кодификацией Библии – учреждение порядка с помощью храма как основного медиа требовало наводящего порядок текста как дополнительного медиа. Как только текст становится основным медиа в талмудическом иудаизме, христианстве или исламе, храм оказывался нужен только как вспомогательное медиа, мечта, предмет ностальгии или усиленного желания, любования декором. В этом смысле Гюго был прав, когда согласился с героем своего бестселлера «Собор Парижской Богоматери» (1831), что книга убьет собор, но надо заметить, что сама книга Гюго достроила собор: если до выхода романа собор даже хотели снести, заменив на классицистский храм с колоннами, то после выхода книги он стал туристической достопримечательностью, и его надо было достроить. Достраивал его Эжен Виолле-ле-Дюк, который в том числе был и пропагандистом древнерусского искусства во Франции. Так что здесь книги создавали научную реставрацию декора в разных странах.

Такое понимание книги как уникальной целительной святыни встречалось и позднее: например, армяне чтут «Книгу скорбных песнопений», великопостные гимны святого Григория Нарекаци, и кладут ее под подушку детям, чтобы у детей не болела голова. Как целительная воспринималась и ритмическая поэзия вообще, например киевские былины для нас сохранили поморы, потому что считалось, что мерное и убаюкивающее их чтение может предотвратить бурю на Белом море, а не потому что им был интересен Илья Муромец. Об этом сказал Евгений Баратынский: «И на бушующее море / льет примиряющий елей»; по мнению некоторых исследователей, и изображения Эрота на дельфине в эллинистической скульптуре выражают ту же идею. Просто книга, заменив ритм звучания на ритм зачитывания, оказалась теснее связана с выражением публичного мнения здесь и сейчас, а не традиционных смыслов.

Слово «кодифицировал» я употребил неточно, потому что книга Гераклита была свитком, а не кодексом. Кодекс, книгу со страницами, придумали христиане, чтобы, споря с язычниками и иудеями, быстро находить нужные места в Библии и показывать, что Ветхий и Новый Заветы дополняют друг друга. В эллинистическом мире издавали Гомера иначе: разделили на двадцать четыре песни по числу букв, чтобы потом внести в каталог, что о таких-то событиях рассказывается в свитке таком-то. Такое оглавление позволяло просто вынуть нужный свиток, но не сопоставить отдельные места, просто применить на практике нужное в данный момент содержание. А христианство создало настоящий гипертекст: кодекс как медийная форма книги моделировал историю, в которой события Ветхого Завета предвосхищают события Нового, усиливают их реалистичность, книга со страницами выступала чем-то вроде картотеки или таймлайна, объемлющего всю мировую историю от сотворения мира до конца света.

Так сформировалась «типология» – умение рассматривать события Ветхого Завета как тени, прототипы, прообразы идей Нового Завета, в результате этой медийной формы отвлеченные догматы Нового Завета оказывались большей реальностью, чем конкретные исторические события в Ветхом Завете. Духовное оказывалось реалистичным, тогда как событийное как бы дематериализовалось, оказывалось лишь схемой и планом для того, чтобы ощутить духовное всем чувством и всем телом. Таким образом форма кодекса, разделенной на страницы