Шрифт:
Закладка:
Поужинали. Мать уложила маленьких, сама занялась квашней. Двое братьев, что постарше, забрались ко мне на печь, улеглись рядом, и мы, задернув занавеску, стали шепотом разговаривать, гадая, что мать завтра будет стряпать. Братья обычно спят в горнице на полу возле малой печки, но когда холодно или когда им охота поговорить со мной, они лезут на печь. Втроем тесновато здесь, иной раз я и сам предлагаю им печку, сплю на полу — свободнее, никто не толкает тебя коленом в бока. На печи отогревается мать, возвратись в морозы со двора.
Братья ходят в школу в разные смены, приносят из школьной библиотеки книжки, спрашивают, какую взять почитать, чтоб поинтереснее, дерутся между собой, играют. Я для них — старший брат, должен защищать их на улице, разбирать ссоры, кто прав, кто виноват а потом обоих пожалеть. Должен помогать решать задачки, показывать, как ловчее кататься на лыжах, приучать к труду — десятилетний уже работал два сенокоса в полях, возил на быке копны, ездил со мной за дровами, но он часто болел, слаб, и я его не брал больше в лес, оставляя дома, в помощь матери.
Главная их забота — уроки, еще — качать зыбку, если годовалый ребенок раскричится, следить летом за маленькими, чтобы не лезли в бурьян, к речке, не уходили далеко от дома. Выгонять с грядок кур. Братьям так же, как и мне, охота поиграть на улице, они под всякими предлогами удирают или, возвращаясь из школы, заиграются до темноты, и тогда им попадает от родителей, да и мне вместе с ними, хоть я и самый большой в семье. Тогда мы все трое ходим обиженные, и это нас еще сильнее сближает. Сейчас мы лежим тесно на теплой печи и шепотом разговариваем.
— С осердием пироги станет стряпать мамка, — сказал десятилетний брат.
Он видел, как мать ставила утром в печь в большом чугуне варить осердие: баранью печенку, сердце, почки, легкие. Так по деревне говорят стар и мал — осердие, так и мать наша говорит, а за нею мы повторяем. Сваренное осердие выложит она в деревянное корытце, мелко-мелко изрубит сечкой, еще мельче ножом, покрошит туда головку лука, перемешает хорошенько старой деревянной ложкой, на которой уже и цветы поблекли — вот и готова начинка для праздничных пирогов. Ох и хороши они горячие! Пяток с холодным молоком съешь — не заметишь. Еще один, еще один…
В праздники нас не заставляли работать, потому мы их так ждали всегда. Два дня длится праздник, два дня ты свободен, пропадай на улице с утра до вечера, никто тебе ничего не скажет. Но праздники еще и тем хороши, что каждая семья, как бы худо она ни жила, старалась поесть получше, отметить эти дни не только уборкой в избе, но и едой. Потому готовились к праздникам загодя, запасались с лета еще, чем можно запастись. Как какая семья питалась в будни и праздники — проще говоря, как какая семья жила, — зависело от многого.
Первое: был ли в семье мужик или не было. А если был, то здоров или инвалид. Да кто ему помогает в работе колхозной и домашней, кроме жены. Бывает, хозяин в полной силе, не воевал вовсе или воевал, да вернулся слегка задетым, жена ходит на работу, двое парней еще взрослых, девка-невеста — и все в одну семью. Понятно, что там блины пекут чаще, чем в той семье, где хозяйка в поле, а ребятишки дома, и никого больше. Или вернулся хозяин, но покалечен, на пенсии держится, а ежели и прирабатывает, как, скажем, наш отец, то не видно приработка того.
Еще — но это опять же от рабочих рук зависит — кто какое хозяйство держит. Одно дело двух баранов зарезать в зиму, другое — четырех, да быка годовалого, да борова. Много значил огород: как родит картошка, сколько собрали овощей. Хорошо ли корова доится. Сколько кур держит хозяйка — десять, или двенадцать, или двадцать. Много ли детей в семье. В нашей семеро, у Гудиловых — трое, у Потаповых — двенадцать. А мы не через день есть просили, а каждый день, да еще три раза на день — попробуй прокорми, голова закружится. Голова пошла кругом от забот, говорили бабы.
Наша семья была одной из бедных, но не самая бедная — жили и похуже нас. Огород наш равен был тридцати соткам, но картошки от сентября до сентября все одно не хватало, хотя огород был неплохим. Приходилось испрашивать разрешения председателя посадить еще соток десять в полях. Держали из года в год корову, она выручала нас крепко, без коровы и жизни нет. Двух овец резали по осени, трех пускали в зиму. Выкармливали до заморозков поросенка. Работала в полную силу одна мать, отец тоже напрашивался на колхозную работу, помогая, но редкий месяц не болел, да и что мог сделать он на костылях. О моей помощи и говорить нечего было. Зарабатывал я лишь летом, в сенокос, в остальное время года делал всякую домашнюю работу, но за нее трудодни не начислялись.
В будние дни мать стряпню никогда не затевала. Хлеб пекла раз в три дня, разбавляя тесто почти в половину тертой картошкой. Картошку мы ели изо дня в день. Утром — цельносваренную, с молоком, в обед суп или щи, куда мать для запаха клала маленький кусочек мяса, вечером опять картошка — печенная на углях, жаренная на сковородке или толченая. В толченую мать выливала полстакана молока, иногда разбивала яйцо. Воскресенье не считалось праздником, иной раз мать пекла по воскресеньям драники — оладьи из выжимок тертой картошки. Редко, это уж если мы приставали неотступно, пекла в будни пироги с картошкой. Варила очищенную картошку, толкла ее деревянной толкушкой прямо в чугуне, разбив опять туда же два, а то и три яйца, добавив резаного луку. Лук обязательно должен быть резан мелко.
Проснешься утром и уже по запаху чувствуешь — мать пироги печет. Вскочишь, умоешься и за стол. На столе тарелка, полная горячих, дымящихся паром пирогов, кринка с молоком. Пирог горячий, а молоко холодное, ночь на подоконнике стояла кринка, возле намерзшего стекла. Край кринки выщерблен, роняли ее братья с лавки пустую, играя в избе в прятки.
— Сколько пирогов можно съесть? — спросишь мать с улыбкой.
— Ешь, всем хватит, — скажет она, — целую квашню теста завела.
Мать стоит напротив жерла русской печи, опершись руками на сковородник, ждет пока дойдут пироги. Лицо ее в отсветах печного жара, глаза слегка
