Он даже не дал себе труда посмотреть на Руби, предпочтя разглядывать грязь под ногтем своего большого пальца.

– Можете уволиться, если не нравится.

– Могу, но не для того, чтобы оставить журнал в ваших руках. Кач скоро вернется, и все станет так, как было. Вам должно быть стыдно – воспользоваться…

Его лицо покраснело, но глаз он не поднял.

– Что тут может быть стыдного? Мне дали шанс показать, кто я такой, и я собираюсь воспользоваться этим шансом по максимуму.

– Вам повезет, если Кач по возвращении не укажет вам на дверь, когда увидит, во что вы превратили «ПУ».

– Сомневаюсь. Он увидит, как прекрасно я руководил журналом, и будет мне благодарен. А теперь, если вы не возражаете, у меня работа. И закройте дверь, когда выйдете.

Ничего не изменило и ее сбывшееся предсказание, что Найджел уронит журнал на самое дно: рекламные доходы рухнули вместе с продажами в киосках, и вскоре они номер за номером стали уходить в долги. Найджел отказался обсуждать это с ней, утверждал, что война повсюду снизила продажи, но Руби это не убеждало.

Она знала, что Кач идет на поправку, потому что письма дядюшка Гарри приходили Ванессе точно по часам каждое утро в понедельник, и в каждом он сообщал, что их главред вернется на работу к концу декабря, а может быть, и раньше. Но что, если от журнала ко времени возвращения Кача ничего не останется?

Она почти дошла до края, и однажды утром в конце октября закрылась в кабинете Кача, достала карточку Беннетта и набрала номер.

– Доброе утро, Межведомственное исследовательское бюро, с кем вас соединить?

– Могу я поговорить с капитаном Ч. С. Беннеттом? – спросила она.

– К сожалению, его сегодня нет в офисе. Могу я передать ему ваше сообщение?

– Не могли бы вы передать ему…

– Да, мисс?

Что она может ему сообщить? Найджел настоял на том, что будет проводить свою редакторскую политику, и Беннетт пошел на это. С тех пор они стали выпускать ужасную дрянь, но ничего такого, что могло бы отправить Кача на тот свет. Наверняка, уговаривала она себя, и дядюшка Гарри, и Беннетт видели последние номера «ПУ». Если бы они сочли недопустимым то, что делает Найджел, то уже приняли бы меры.

– Спасибо. Я перезвоню в другой раз.

Она даст ему еще один месяц. Если дела пойдут хуже, она напишет дядюшке Гарри и сообщит ему. Кач вскоре вернется, и ущерб, нанесенный журналу Найджелом, можно будет ликвидировать. Сомнений нет: в конечном счете все выправится.

– 17 –

Ноябрь 1941

Наступило утро вокресенья – единственного дня в неделе, когда Руби, проснувшись, не впадала сразу же в мрачное настроение, потому что ее ждал день, полностью свободный от «ПУ». Она встала рано, прошла прогуляться до реки и обратно, и заканчивала утро простой, довольно бесцельной работой – штопала носки и латала манжеты.

– Руби!

Она оторвала глаза от работы и увидела в коридоре Вай.

– Привет. Ты рано.

– Да. Хотела еще раз посмотреть сундуки на чердаке. Почти вся моя одежка износилась до дыр.

– Отдать тебе твою одежду? Мне невмоготу думать, что ты лишилась хорошей одежды из-за меня.

– Нет – я не так выразилась. Правильнее было бы сказать, что я ищу что-нибудь на переделку. Мне нужно вечернее платье. Даже если я найду что-нибудь безнадежно устаревшее, переделать его будет не так уж трудно. Я уверена, что смогла бы найти портного или белошвейку.

– Я тебе помогу, – предложила Руби. – Монахини научили меня шить. Если они чему и могут научить, так это всякому рукоделию. Остальное мое образование ничего особого мне не дало, но шить и вязать я умею.

По правде говоря, она терпеть не могла эти занятия, но довольное выражение лица Вай более чем компенсировало все монотонные минуты, которые ей придется вынести за шитьем.

– Это будет здорово – спасибо. И, кажется, старая мамина швейная машинка лежит на чердаке.

Они поднялись наверх и начали перебирать сундук со старыми вещами Вай – по большей части это были шикарные платья, убранные на время войны. Они были красивы, но изменившаяся за последние два-три года мода не пощадила их. На всем, что они вытащили, были излишки материи – юбки слишком длинные и широкие, корсажи слишком пышные и объемные.

– Эти переделать можно без особого труда, – пообещала Руби. – Все, что нужно – упростить их фасон. А для этого потребуется всего лишь убрать лишнее. Вот если бы наоборот – то для нас это стало бы катастрофой.

– А что ты скажешь об этом платье? – спросила Вай. – По-твоему, его можно спасти?

Она вытащила вечернее платье с шелковыми оборочками, каждый следующий слой которого был чуть светлее предыдущего. Платье было привлекательным, романтичным и до смеха устаревшим.

– Думаю, да. Подержи-ка его, чтобы я посмотрела. Да, да… Я думаю, мы что-нибудь из него сварганим. Я распорю пояс, сделаю слои юбки более плоскими и вырежу достаточно материала, чтобы спрямить линии. Могу еще добавить несколько складок, чтобы все выглядело как надо. То же самое я сделаю с корсажем. А посмотри, какие тут пышные рукавчики. Мне их тоже придется распороть, убрать лишнее, а потом снова сшить. Тут работы на один день – не больше.

Вай неожиданно обняла ее, смяв оказавшееся между ними платье.

– Ты гений, Руби. Я бы сама до такого не додумалась.

– Ну, если ты представляешь, как это сделать, то никаких трудностей тут не возникнет. Хочешь примерить? Я найду булавки – кажется, я видела, как твоя мать шьет что-то.

Вай сняла юбку и блузу и надела на себя это платье, которое (если забыть о современных модных веяниях) было просто прекрасным. Пока Вай переодевалась, Руби покопалась в старой швейной коробке Ванессы, нашла там подушечку с булавками, все еще острыми и не ржавыми.

– Похоже, ты надевала его на балы, – сказала она, приступая к работе.

– Да. Я надела его на бал в Оксфорде, в колледже, где писал магистерскую диссертацию Хью. Я его едва знала тогда – мне тогда всего восемнадцать стукнуло, а ему было немногим больше. Но я уже решила, что влюблена в него.

– Какой он был?

– Очень красивый. Немного похож на Рональда Колмана, только без этих дурацких усиков. Всегда такой забавный и добрый. Я знаю, иногда теряешь близких, и вскоре начинаешь понимать, что они были не так уж и хороши, как тебе казалось, у каждого есть свои слабости, как и у всех остальных. Но Хью был другим. Он и в самом деле был