Я вгляделся в его бледно-голубые глаза, прятавшиеся за стеклами очков, и в них мелькнул призрак прежнего Вальтера, того, что, нацепив старую фетровую шляпу, водил меня собирать грибы. Вальтер рассказал, что его мать, совсем уже старушку, уволили с фабрики рыболовных крючков. Теперь она дважды в неделю работает по утрам администратором в студии маникюра. Хозяйкам, двум молодым вьетнамкам, она очень нравится. Любой клиентке, ожидающей своей очереди на акриловое наращивание и шеллак со стразами, Урсула готова прочесть лекцию о Марксе и Ленине. И, как ни странно, находится много желающих ее послушать.

Я по-прежнему хотел его. Мечтал прикоснуться к его животу и снова почувствовать, как он вздрагивает. Но этот новый Вальтер был не из тех, кого бросает в дрожь. Теперь таким человеком был я.

В этот раз Вальтер подробнее рассказал мне о том, что произошло в 1988-м, после того как мебельный фургон пронесся на красный свет. И все, что я себе навоображал, оказалось правдой.

Если бы я мог броситься под трамвай на Александерплац или под машину на Эбби-роуд, уверенный, что меня не ринутся спасать неравнодушные сограждане, считающие, что нужно продолжать жить несмотря ни на что, я бы это сделал. Вальтера допрашивали двое суток. Но после отпустили, потому что власти больше интересовала Луна. Государство вложило часть своих и без того скудных ресурсов в ее образование и теперь не желало их терять.

Когда Вальтер обнял меня (я, как водится, заливался слезами), в его руках не чувствовалось желания. Только тепло – материнское, отцовское, может, братское. Он обнял меня из жалости, из сострадания к этому новому, оплывшему, постаревшему мне.

– Они бы все равно ее взяли, – заверил меня он. – Всем было известно, что она отчаянно хочет сбежать.

На нем было теплое пальто с меховым воротником, а под ним элегантный пиджак. И я напомнил ему, как трудно тогда, в ГДР, было заставить его одеться.

– Ты постоянно ходил голышом. Голым плавал в озере, голым варил кофе, голым жарил картошку и накрывал на стол.

– Мы, немцы, никогда не стеснялись наготы. Но ты в этом отношении проявлял застенчивость.

– Да, верно, – я коснулся верхней пуговицы на его рубашке. – Я всегда был застенчив. А теперь, растеряв всю свою красоту, перестал смущаться. Логичнее было бы наоборот, но так уж вышло. Оно такое, какое есть. В смысле, мое тело. А ты, Вальтер, кажется, с годами только похорошел. Такой подтянутый. Как у тебя это получается?

– Здоровая пища. – Он улыбнулся, и я заметил, что зубы у него стали куда ровнее и белее. – Вместо пива теперь по большей части пью воду.

Я спросил, есть ли у него любовник. Он покосился на слой жира у меня на животе.

– Есть. И у Хельги тоже. У нас общие дети, и мы любим друг друга как их родители. А у тебя есть кто-то?

– Более или менее.

– И кто из вас более?

– Джек.

Мы немного помолчали.

– Вальтер, теперь тебе лучше живется?

– Да. Спасибо, что спросил. – Он сунул руку в карман и вытащил оттуда миниатюрную пластиковую сторожевую вышку, из тех, что раньше возвышались над Берлинской стеной, а теперь продавались в сувенирных лавках.

– Подарю Дженнифер, – сказал я. – В память о тех днях, когда она постоянно следила за мной глазами.

Я посмотрел на Вальтера, и он отвел взгляд.

– Вальтер, я знаю. Конечно же, знаю. Но я не из тех, кто любит грозить пальцем. У беспечных натур есть и свои положительные стороны.

Он развел руками.

– Можешь сходить поискать папку со своим досье, если хочешь.

В каком-то смысле мне любопытно было бы его полистать. Я спросил Вальтера, что он писал обо мне в отчетах.

– У тебя паранойя была посильнее, чем у Штази. – Он снял очки и убрал их в карман. – И очень богатое воображение. Ты сжал руку в кулак и стал простукивать стены в квартире моей матери. Сказал, что хочешь найти там что-то, а что именно, и сам не знаешь. Может, пытаешься понять, полая стена или сплошная? Но в любом случае это придает тебе уверенность в собственной значимости. И в то же время заставляет задуматься: получается, в другое время ты себя важным не чувствуешь?

– Все верно. Я действительно чувствовал себя незначительным.

Вальтер рассмеялся совсем по-старому, как смеялся в прежней Германии, где ему не приходилось целыми днями вкалывать, чтобы оплатить счета, а день, в который удавалось достать цветной капусты, считался удачным.

– Мой английский друг, – сказал он, – ты либо значим, либо нет. Вот и все.

Он задрал голову и уставился в свинцовое небо. Я проследил за его взглядом. Там не было ничего интересного – ни белого следа от самолета, ни плывущих облаков, ни птиц.

– Но я скажу тебе, к какому заключению пришел, составляя свой отчет. У герра Адлера много психологических проблем, – написал я, – но для окружающих он неопасен.

Вальтер все так же смотрел в небо.

– Однако проблема в том, – сухим официальным языком произнес он, – что мое заключение было неверно.

– В чем же ты ошибся?

– В том, что ты неопасен для окружающих.

Он подался вперед и поцеловал меня, страстно, как любовник. Мимо нас носились скейтеры, кружа вокруг Часов всемирного времени.

– Все те же губы, – произнес он, будто по-прежнему составлял на меня досье. – Так ты написал отчет о нашем экономическом чуде?

– Написал. Я ведь так глубоко изучил реалии повседневной жизни в ГДР.

Он расхохотался – откинул голову, заблестел новыми зубами. Смех у него по-прежнему был очень искренний и сексуальный.

– Ты все такой же сумасшедший.

– Да. Только теперь я еще и уродливый.

– Нет, – возразил Вальтер. – В тебе до сих пор есть что-то от того юного безумца. Как и в постаревшем Берлине по-прежнему можно разглядеть призрак той безумной стены.

Пора было уходить. Александерплац двадцать первого века пестрела лотками с карривурстом[11], киосками с фаст-фудом, наркодилерами, уличными музыкантами. В отдалении какой-то парень бренчал на подключенной к генератору гитаре. Он пел о том, что теперь, когда прошел дождь, ему все стало ясно видно. Я же вовсе не был уверен, что мне ясно хоть что-нибудь – из того, что я вижу, а уж тем более из того, что чувствую. Даже памятники жертвам нацизма – евреям, цыганам и гомосексуалистам – расплывались перед глазами.

Я сказал Вальтеру, что у меня тоже есть кое-что для него. Под его взглядом я сунул руку в сумку, сделанную из джута и еще каких-то натуральных волокон, – подарок Джека, – вытащил из нее банку консервированных ананасов и вручил ее Вальтеру. Он повернулся к свету и стал внимательно изучать состав. Нам обоим было отлично известно, что теперь он в любой момент может отправиться в «Алди» или «Лидл» и купить там столько ананасов, сколько пожелает.