Шрифт:
Закладка:
Я бы лучше занялся глажкой рубашек сразу во всех временных пластах, в которых существовал, чем снова оказаться в том пруду, где мы с Дженнифер плавали после того, как похоронили Айзека.
– Я ничего не знаю о тебе, Дженнифер. О том, как ты жила после «нас».
– Верно.
Я замолчал, ожидая, что она начнет описывать мне свою последующую жизнь. Но ждать пришлось долго.
– Что ж, ты хоть спроси меня о чем-нибудь, – наконец сказала она.
Наверное, я хотел бы услышать, кем был тот, кого она называла «золотко» и «солнышко» по телефону. Где она жила и как жила. И в то же время мне совсем не хотелось этого знать. Я не мог проникнуть в ее мысли и чувства. Я даже в свои собственные мысли и чувства не мог пробраться.
– Дженнифер, мне по-прежнему запрещено описывать твое тело?
– А что-нибудь еще во мне тебя интересует?
Ее рука передвинулась с моих губ куда-то к правой скуле. Я зажмурился. Кончиками пальцев она нежно втирала крем мне в кожу. Но ведь Дженнифер никогда не была нежной. По крайней мере, со мной.
– Вот, что я тебе скажу, Сол Адлер.
– Что скажешь, Дженнифер Моро?
– Ты думаешь, мне в жизни больше заняться нечем, кроме как помогать тебе меня разглядеть? Нет, у меня полно других дел.
– Твой любимый цвет – желтый, – в этом я был совершенно уверен.
Дженнифер говорила по-французски с кем-то, кто стоял с ней рядом. А я и забыл, что ее отец был французом и она свободно владела этим языком. Но ее собеседник точно французом не был и отвечал ей с заметным английским акцентом. Голос его был чем-то похож на голос Джека. Мне вдруг подумалось, что они говорят по-французски, чтобы я не понял, о чем идет речь. Но мне все было ясно. Дженнифер объясняла, что поездом любит путешествовать больше, чем самолетом. Потому что в поезд проще погрузить фотоаппараты и прочее оборудование. Человек, что стоял рядом с ней, спросил ее еще о чем-то.
– Да, – ответила она. – Я скучаю по дочкам. Особенно зимой, когда жарю оладьи.
Я приподнял голову с подушки.
– Дженнифер, у тебя что, есть дочери?
– Есть. Обе сейчас учатся в университете.
Она зажмурилась, а мои глаза остались открытыми. И я видел ее ресницы, накрашенные голубой тушью.
– Знаешь, Сол, ты мог бы стать хорошим отцом.
Внезапно мы начали целоваться. Страстно целоваться. Я попытался вложить в этот поцелуй всю свою любовь к ней.
– Ты просто расцвела, – сказал я ей. – Волосы блестят, глаза сияют, и грудь стала такая пышная. – Я положил руку ей на живот, но Дженнифер ее отпихнула. – Я правда буду хорошим отцом, – прошептал я в ее холодное ухо.
– Да. Но ты стал бы ужасным мужем.
– Нам же не обязательно жениться.
– Ты уже сейчас ужасный бойфренд.
Я сказал, что хочу быть рядом, когда ребенок родится, и она неожиданно вскинула руку.
– Я росла без отца, – сказала она. – Каково это, когда он всегда рядом?
– Плохо, – ответил я.
Должно быть, это «плохо» я произнес вслух, потому что услышал, как постаревшая Дженнифер прошептала по-французски тому, кто стоял с ней рядом: «Он пока с нами. Впрочем, когда он по-настоящему был с нами?»
Я был с ней очень даже по-настоящему в тот день, когда после похорон Айзека на Кейп-Коде мы отправились на пруд. Отошли подальше от отдыхающих и стащили купальные костюмы. Обнаженные, измученные, мы зашли в воду с разных концов берега. А потом двинулись навстречу друг другу, и в этот момент мимо наших ног в толще воды промелькнула черепаха. Наконец мы встретились, обнялись, соприкоснулись лбами. Ступни наши утопали в песке, а солнце окутывало теплом наши плечи. Я бросил взгляд в сторону берега. Там, под огромным новоанглийским деревом, стоял кто-то высокий и махал Дженнифер рукой. Он держал наготове развернутое полотенце. Она поплыла к нему. Сначала медленно, словно каждое движение рук и ног причиняло ей боль, затем быстрее, взбивая пену, ринулась к тому, кто с полотенцем ждал ее на берегу. Но оба мы знали, что где-то совсем рядом плавает готовая вцепиться ей в ногу черепаха.
Вернулся Мэтт. Он был один, без жены, которая задалась тайной целью изводить меня реальностью. Подарков он не принес. На нем был синий рабочий комбинезон. Вероятно, он явился в больницу прямо со службы, а значит, было около семи вечера. Я догадался, что Мэтт нарочно выбрал время, когда смена Райнера уже закончилась, чтобы проникнуть сюда и мучить меня. На нем были ботинки со свинцовыми носками, в руках – сумка с инструментами. От него пахло потом и кирпичом. А лысина его отливала розовым. Наверное, обгорела на солнце. До меня постепенно начинало доходить, что за окном стоит лето. Большие пальцы Мэтта были вымазаны копотью.
Я замахал руками, пытаясь прогнать его.
И он отступил на пару шагов.
– Я тебя не трону. – Он выставил вперед свои большие ладони, а затем закрыл ими лицо. Потом отошел к раковине, выдавил пару капель антибактериального мыла из диспенсера и вымыл руки.
– Говори от раковины. Ближе не подходи. Вот там и стой.
Он кивнул.
– И кулаки свои огромные спрячь в карманы.
Он послушался и убрал все еще влажные после мытья руки.
– Сол, папа умер прошлой ночью.
Я выскользнул из реальности, но только на три секунды. Затем открыл глаза. Мэтт все еще стоял там, где я ему велел, – у раковины. Сумка с инструментами лежала у его ног.
– Сосед утром принес газету и нашел его.
Он закрыл свои брутальные синие глаза.
Мы замолчали примерно лет на сорок.
– Внуки очень расстроены, – наконец произнес Мэтт.
– Какие внуки?
– Мои сыновья.
Он покосился на часы. Дома его, должно быть, ждала семья.
– Они любили деда?
– О да.
Мы помолчали еще лет пятнадцать.
– Он сделал им мебель для детской. Сам сколотил двухъярусную кровать. А Айзеку смастерил из дерева игрушечный поезд.
Пролетела еще пара десятилетий. Я переместился в университетский городок с высокими шпилями и старинными каменными зданиями. Плыл вниз по реке Кэм, лежа в лодке с книжкой в руках. Всегда мне казалось, что я не заслужил такой жизни. Неизвестно, дозволялось ли мне, в принципе, о ней мечтать? Здесь я ужинал за длинным деревянным столом и носил черную студенческую мантию. Многие, обучавшиеся в этих стенах до меня, впоследствии стали выдающимися философами, композиторами, физиками, священниками, епископами, инженерами, деканами факультетов, биохимиками, политологами, игроками в крикет. А к чему стремился я? О чем мечтал? Чего заслуживал? Сидел на занятиях в кабинетах, из окон которых можно было разглядеть квадрат зеленой травы, и рассуждал о книгах, которых не читал. Преподаватели, слушая меня, смотрели в окно. Я не был тупицей, не был и гением, но моя физическая привлекательность давала мне некоторые преимущества. К моему другу Энтони приехал отец, банкир и тори. А мой отец был рабочим и коммунистом. Несмотря на это, мы отлично ладили. Я пришел из другого мира, но домой возвращаться не собирался. Отец Энтони стал расспрашивать, в какую школу я ходил. Где учились мои отец и брат. «Мы все получили образование в Итоне», – торжественно провозгласил я. И Энтони, хранивший фамильный перстень с печаткой под кроватью в жестянке с кокаином, зашелся хохотом, уткнувшись лицом в свои мягкие белые ладони. За обедом его отец передал мне меню и предложил выбрать вино. Они отлично знали, что я ничего в этом не смыслю – дома у нас всегда пили пиво. Сидя в шикарном ресторане, мы съели по тарелке требухи и поговорили о пробках на дорогах. А дома, когда я был там в последний раз, мы за обедом обсуждали массовые беспорядки в районе Токстет в Ливерпуле.
