Я в Западном Берлине, сижу в турецкой парикмахерской. На дворе январь 1990 года, за окном идет снег. В сувенирных лавках продаются обломки стены, еще недавно разделявшей страну надвое. Парикмахер набрасывает полотенце мне на плечи, заставляет откинуть голову и помазком наносит пену на щеки, подбородок и шею. Пена попадает и в уши. Он берет бритву, вывинчивает из нее старое лезвие и вставляет новое, серебристое и острое. Затем опускает ладонь мне на голову и начинает скрести бритвой лицо: вниз от уха к шее, затем под подбородком. Вертит моей головой и вытирает пену с запястья. Перейдя к верхней губе, он вставляет пальцы мне в ноздри. Я открываю рот. Я много раз пытался связаться с Вальтером, но ни он, ни его мать, ни коллеги по университету не отвечали на мои звонки и письма. И потому для меня стало неожиданностью, когда он наконец вышел на связь. В салоне работает радио. Парикмахер макает мою голову в раковину. Моет волосы шампунем, ополаскивает их из душа и оборачивает голову полотенцем. Затем он массирует мне кожу под волосами и подравнивает брови с помощью расчески и ножниц. Наносит крем на ладони и втирает его мне в лицо. Так я готовлюсь к свиданию с Вальтером Мюллером. Мы договорились с ним пообедать. Но даже после бритья до встречи остается еще целых два часа.

Чтобы убить время, я пешком отправился в район Митте. Захотелось еще раз взглянуть на то высотное здание с медным барельефом, носившим название «Человек преодолевает пространство и время». Изображенный на нем космонавт был так юн, решителен и бесстрашен. Задайся он целью и смог бы легко обмануть гравитацию и облететь Землю. И в то же время он был недвижим, навечно застрял в прошлом. Время текло очень медленно. Буквально ползло. Свежевыбритые щеки щипал мороз. Какой-то старик купил миску супа в припаркованном у тротуара фургоне. Я разговорился с ним. Оказалось, большую часть жизни он прожил в Восточной Германии. Теперь, после объединения, у них каждый сам за себя. Вся его родня потеряла работу, а никому и дела нет. Путешествовать и делать покупки в изобильных западных магазинах ему все равно не на что. Будь его воля, он бы сегодня же стену заново отстроил, только сделал бы ее повыше метров на дюжину. Я покосился на часы. Стрелки наконец-то слегка сдвинулись вперед. Оставив своего собеседника доедать в метели мясной суп с пикулями, я поймал такси и назвал водителю адрес – Курфюрстенштрассе, 58. Там находилось кафе «Эйнштейн», заведение в стиле старинной венской кофейни, где я договорился встретиться с Вальтером.

Когда Вальтер, опоздав на двадцать минут, наконец вошел в кафе «Эйнштейн», он был одет в то же серое пальто, в котором два года назад встречал меня на вокзале. Я заметил, что он заметно постройнел и стригся теперь коротко. А еще он улыбался и явно спешил. Торопливо стаскивал перчатки и косился на меня виновато. Я поднялся из-за стола, и он поцеловал меня в губы – легко, беззаботно, будто бы за окном не метель мела, а стояла летняя жара. Вид у Вальтера был рассеянный. Сесть со мной за стол он отказался.

– Все те же волосы, – сказал он по-английски.

Ему известно было, что столик я забронировал еще три недели назад. Но отчего-то он нервничал и постоянно поглядывал на часы.

– Вальтер, присядь, пожалуйста. Давай я закажу тебе кофе? Или пиво? Или угощу обедом?

– Нет-нет, ничего не надо. Мне скоро нужно будет идти.

Все это меня очень огорчило и разочаровало. Я поймал пробегавшего мимо нашего столика официанта и заказал у него два эспрессо. Вальтер наконец сел.

Я спросил, как ему живется теперь, когда границы открыты.

– Партий не хватает, – ответил он. – У нас на Востоке их было множество. Но в целом жить стало лучше.

Он бросил в чашку кусочек сахара и принялся помешивать кофе серебряной ложечкой. Все вертел ею и вертел, и слышно было, как серебро бьется о фарфор. Космонавт с барельефа мог бы за это время слетать от Юпитера до Марса и обратно. Наконец, Вальтер поднес чашку к губам.

Он рассказал мне, что живет теперь в вечной панике. Зарплаты у переводчиков не очень, а счета за квартиру и прочее сильно выросли. Надев очки, Вальтер наконец-то взглянул мне прямо в глаза. Кажется, кофе его слегка взбодрил. Я всю жизнь занимался коммунистическими режимами Восточной Европы, но языками этих стран не владел. А Вальтер свободно говорил на всех восточноевропейских языках. Он был умный, талантливый человек, но сам себя таковым не считал. Я жестом подозвал официанта и заказал Вальтеру еще кофе. А он вдруг отметил, как красиво смотрится рафинад в серебряной сахарнице – белые и бледно-золотые кубики. Я попросил его повторить это по-польски и по-чешски.

– Что повторить?

– Белые и бледно-золотые кубики.

Вальтер задумался, подбирая нужные слова. Снег за окном засыпал крыши припаркованных у входа в кафе такси. Вальтер пожаловался, что плохо ориентируется в этом новом Берлине. Порой даже приходится спрашивать дорогу у прохожих. Почему-то теперь, без своих длинных русых волос, он казался печальнее.

Я предложил ему приехать в Лондон, рассказать моим студентам, каково это было – расти в ГДР. Но Вальтер на мое предложение никак не отреагировал. И я вдруг задумался, уважает ли он меня вообще как историка. А как друга? Вальтер покосился на официанта, который, пристроив на плече поднос, нес его к соседнему столику. На подносе были расставлены тарелки со шницелями и картофельным салатом и бокалы с шампанским, цветом напоминавшим весенние нарциссы.

– Давай я нам то же самое закажу, – предложил я. – Вальтер, пожалуйста, пообедай со мной.

Я тронул его за руку. Он всегда охотно отвечал на мои прикосновения, не стал исключением и этот раз. И краткий миг близости придал мне смелости.

– Вальтер, расскажи, что случилось после того, как мы с тобой простились на Александерплац?

Целых два года меня мучили воспоминания о мебельном фургоне, который резко въехал на тротуар, загородив его от меня. На мои попытки связаться с ним Вальтер не реагировал. И в конце концов я пришел к выводу, что в тот день из машины выскочили серые неулыбчивые люди и затолкали его внутрь. А после грозили резиновыми дубинками и пистолетами. И жестоко допрашивали, ведь я дал Райнеру, который оказался предателем, крупную сумму денег, чтобы он помог Вальтеру бежать. Правда, самого Вальтера спросить, хочет ли он уехать, я не удосужился.

– Что случилось после того, как мы попрощались? – переспросил он. – Границы открыли, например. А если тебя интересует конкретно тот вечер, то могу сказать, что на ужин я съел весьма вкусную сосиску.

Он не улыбался. А ведь раньше Вальтер все время смеялся. И смех у него был такой сексуальный. Наши колени соприкоснулись под столом, и он снова взглянул на часы.