20

Лондон, ноябрь 1985 года

Войдя в прихожую, я услышала, как стукнула поднятая кем-то крышка рояля. Ножки скамьи заскрежетали по паркету, и я поняла, что это не Уте. За инструментом сидел Оскар: он положил руки на клавиатуру и приготовился играть.

– Или входи и закрой дверь, или уходи, – сказал он, сделав сердитое лицо.

Я вошла.

– Что ты делаешь? – прошептала я. – Она тебя убьет.

Он перестал хмуриться и подвинулся, чтобы я могла сесть рядом.

– Я в школе научился. Если она не хочет со мной заниматься, придется самому. Хочешь, покажу? – Не дожидаясь ответа, он продолжал: – Согни все пальцы, кроме этих двух.

Он вытянул оба указательных пальца, как будто это были Питер и Пол из детского стишка. Я повторила, стараясь не рассмеяться и не выдать свой секрет.

– Ты играешь вот эти две ноты.

Он поставил мои пальцы на «фа» и «соль». Руки у него были прохладные и почти такие же большие, как мои.

– Нажмешь на клавиши шесть раз, понятно?

Я нажала на клавиши, и молоточки коснулись струн. Пожалуй, я впервые извлекла из фортепиано настоящий звук.

– Нет, еще рано, – сказал он. – Сначала я сосчитаю до шести. И нажимай не так сильно.

Оскар положил руки на клавиатуру и начал играть. Мне нравилось смотреть, как он качает головой, покусывая нижнюю губу. Наконец он особенно низко склонил голову, но я слишком увлеклась, наблюдая за его лицом.

– Ну ты чего? – сказал он. – Приготовься. На счет семь.

Я кивнула.

Сбивчиво и неуклюже, но мы играли музыку; я нажимала на клавиши, обоими пальцами одновременно, и рояль отзывался. Когда мы сыграли шесть нот, Оскар остановился.

– Зачем ты издаешь такие звуки? – спросил он.

– Какие звуки?

– Ну ты что-то странное напеваешь.

– Прости.

– Думаю, будет лучше звучать, если ты перестанешь.

Он снова взял меня за пальцы.

– Теперь левый палец ставишь на одну левее, а правый оставляешь там же, и играешь шесть раз.

Мы играли не в такт, но, похоже, это его не беспокоило. Он показал мне еще четыре ноты.

– Сможешь запомнить? Четыре по шесть.

Мы начали заново, Оскар усиленно кивал головой. Он следил за обеими своими руками, но левая у него всегда запаздывала.

– Вроде у тебя получается, – сказал он.

Мы сыграли вместе несколько раз, все увеличивая темп, а потом уже без пауз играли снова и снова, пока один из нас не ошибся и мы не остановились, тяжело дыша и смеясь.

– Еще раз! – крикнула я, и мы начали лупить по клавишам так сильно, как только могли, забыв о шуме.

Через пару минут дверь гостиной распахнулась, и к нам влетела Уте в кухонных рукавицах.

– «Чопстикс»[26]?! – вскричала она. – На «Бёзендорфере»?!

– Ой, мам! – воскликнул в ответ Оскар, вставая и отталкивая скамью с такой силой, что она снова заскрежетала по полу. – В этом доме вообще нельзя повеселиться.

Он пронесся мимо нее и выбежал из комнаты, оставив меня за роялем.

Уте подошла ко мне:

– Если ты хочешь научиться играть, я организую для тебя уроки.

Она сняла рукавицы и взялась за крышку, так что мне не оставалось ничего другого, кроме как убрать руки.

– Обед будет через пять минут, – бросила она через плечо и вернулась на кухню.

Я опустилась лбом на полированное дерево, закрыла глаза и вспомнила пианино, которое смастерил отец, – сколько ушло на это труда; клавиши постепенно засаливались, камешки-противовесы выпадали и исчезали между половицами, а «Кампанелла» въелась в каждую клеточку моего тела. Я выпрямилась, снова подняла крышку и правой рукой дотронулась до золотой надписи «Бёзендорфер». Левая рука опустилась в привычное положение, и когда кончик правого пальца дотронулся до завитушки последнего «р», правая рука присоединилась к левой.

Я не чувствовала, как нажимаю на клавиши; скорее походило на то, как если бы я сидела у пианолы и клавиши двигались сами, подчиняясь узору из дырочек в бумажном рулоне, спрятанном где-то в глубине механизма, а я просто следовала за ними. Левая рука сыграла первые три ноты, правая ответила высоким эхо, затем одна низкая, две высоких, повтор и едва заметная пауза.

– Обед! – крикнула Уте из кухни.

Чары рассеялись, и музыка прервалась. Я услышала, как Оскар с грохотом спускается, перепрыгивая через ступени; так когда-то делала и я. В краткой размолвке с Уте победил его пустой желудок.

– Пегги, обед! – повторила она.

Я закрыла рояль и отправилась на кухню.

21

Мужчина сидел на корточках под деревом. Я увидела его в профиль и поначалу приняла за камень – не тот, что сорвался с горы в последнюю бурю, а тот, что долгие годы пролежал на одном месте: вокруг него вырос подлесок и сам он покрылся оранжевым и зеленым лишайником. Я замерла, не успев даже поставить ногу, сердце стучало как молот. Я смотрела на него широко открытыми глазами и ждала, что он сделает в следующий момент, прежде чем предпринять что-то самой.

Раздвинув, словно занавески, мокрую траву и папоротники, он пристально смотрел в образовавшуюся щель. Я ждала этого момента, приносила ради него дары, но сейчас больше всего мне хотелось сбежать и оказаться в хютте, даже если отец первым делом схватит топор и выследит незнакомца или подожжет лес, чтобы выкурить его. Я чуть отвела назад поднятую ногу, но, прежде чем она коснулась земли, мужчина отпустил траву и неторопливо повернул голову в мою сторону, словно заранее знал, что я буду там стоять. Лохматые волосы доставали ему до плеч, а борода, похожая на пчелиный рой, ниспадала на рубашку в зеленую и оранжевую клетку. Взгляд был очень печальным, казалось, он вот-вот расплачется из-за того, что увидел сквозь траву, однако потом я узнала, что это его обычное выражение лица – как будто произошла трагедия, о которой он не в силах говорить. В его лице все как бы стекало вниз: глаза, губы, густые нестриженые усы.

Он приложил палец к губам и одновременно склонил голову, подзывая меня. Я продолжала стоять, борясь с искушением оглянуться, чтобы проверить, не зовет ли он кого-то еще. Но он кивнул еще раз и, не дожидаясь пока я подойду, снова раздвинул траву и продолжил за чем-то наблюдать. Я опасливо двинулась вперед. Если бы он снова повернулся ко мне, я бы точно бросилась наутек, но его взгляд, устремленный к чему-то неведомому, притягивал меня. Я подошла и присела рядом на корточки. От него пахло не так, как от меня или моего отца. От него пахло лесом, костром,