осенними ягодами и выделанной кожей; а за этими запахами слышался другой, сладкий – может быть, мыла. На нем были ботинки, снова мокрые, со смятыми носами. Он никак не отозвался на мое присутствие, только раздвинул пошире траву, чтобы я могла увидеть, на что он смотрит. Среди вытоптанных папоротников олениха вылизывала только что родившегося малыша, еще скользкого от крови и остатков плодной оболочки. Толстый материнский язык очищал его тельце, проверял, все ли в порядке. Олениха подняла голову и уставилась на нас большими карими глазами, но, как только что сделал человек, возле которого я сейчас сидела, приняла факт нашего существования и продолжила заниматься своим делом. Потом она подтолкнула малыша носом, побуждая его подняться. Он встал на трясущиеся ножки, а мужчина опустил руки, и трава снова сомкнулась.

– Мне кажется, сейчас мы лишние, – сказал он, вставая и потягиваясь, словно просидел так несколько часов.

Меня потряс звук человеческого голоса, который не принадлежал ни мне, ни отцу. Я хотела, чтобы он продолжал говорить, – так я знала, что мы не одни. Он поднял руки высоко над головой, и его локти хрустнули. Это заняло целую вечность, а я подумала, что, когда он заходил в хижину, чтобы вырезать свое имя возле печки, ему наверняка пришлось пригнуться в дверях. Я тоже встала и посмотрела на него в тот момент, когда он зевнул. Его борода раздвинулась, и в центре лица образовалось розовое отверстие; смутившись, я отвернулась.

– Ты ведь Пунцель, так?

Он протянул руку и сказал:

– Рубен.

Я неловко пожала ее, как делала это, здороваясь с выживальщиками на пороге нашего дома в Лондоне. Он был моложе, чем мне показалось вначале, лицо менее обветренное и морщинистое, чем у отца, чья кожа задубела от солнца и ветра. Рубен улыбнулся, и щеки у него над бородой превратились в мешочки.

– У тебя самое грязное лицо, какое я когда-либо видел, – сказал он.

Он слегка коснулся моего виска, и я сообразила, что со вчерашнего дня так и не смыла кровь и речную грязь. Он посмотрел на ботинок, который я прижимала к груди.

– Немного странно, что девочка ходит с этим по лесу. Хочешь почистить его? А умыться?

Я колебалась. Заметив мою нерешительность, он сказал:

– Не в реке. Можем пойти к оврагу.

Не дожидаясь ответа, он направился в противоположную сторону от оленихи и ее детеныша, очевидно предполагая, что я последую за ним. Некоторое время я смотрела на его удаляющуюся спину, а потом пошла следом. Похоже, он знал лес так же хорошо, как и я. Он шел по тем же тропинкам, по которым я сама ходила каждый день, и я снова задумалась, как ему удавалось не попадаться мне на глаза. В середине рощи Зимних Глаз, в нескольких шагах от гнезда, он повернул направо и начал подниматься в гору.

– Похоже, вчера после дождя здесь произошел обвал, – сказал он, похлопав рукой по валуну, который едва не убил меня.

Мы дошли до края крутого склона. Во время ливня обломки замшелых камней вместе с кусками земли скатились в овраг. Ствол упавшего дерева застрял между склонами, за него зацепились ветви других деревьев, и теперь вода просачивалась через весь этот мусор.

Рубену было не привыкать ходить по крутым тропинкам, дорогу он выбирал уверенно и даже ни разу не посмотрел вверх, на временную плотину. Спустившись на дно оврага, он обернулся: я все еще медлила, стоя на самом верху.

– Так, – удивленно сказал он, не обнаружив меня рядом, и добавил: – Подожди там.

Но прежде чем он начал подниматься за мной, я скатилась вниз на попе, собирая шортами грязь и врезаясь пятками в землю. Затем уцепилась руками за кустики травы и, зажмурившись, прыгнула к нему на камни.

– Можно и так, – сказал он и улыбнулся.

Балансируя на зеленом валуне, он наклонился, ухватился обеими руками за соседний камень и перевалил его на бок. Под ним бурлил скрытый от глаз поток. Он отковырял на склоне немного мха и макнул его в воду. Мы сели бок о бок, чтобы Рубен мог отмыть мне лицо; я дернулась от ледяного прикосновения.

– Прости, – сказал он, не останавливаясь. – Никогда не видел на одном лице столько грязи и крови. Горячее или холодное?

Я уставилась на него.

– Ну давай, горячее или холодное?

– Горячее, – ответила я, начиная понимать, в чем дело.

– Любопытно. Город или лес?

Он выкинул использованный кусок мха и взял новый.

Я не захотела уточнять, что первый вариант очевидным образом уже недоступен, и просто ответила:

– Лес.

Рассматривая его вблизи, пока он смывал кровь и грязь с моего лица, я заметила, что все волоски в его бороде имеют разные оттенки: рыжий, каштановый, соломенный – и все вместе создают на палитре его подбородка цвет ржавчины.

– Лес или река?

– Лес, – сказала я, хотя меня и будоражила мысль об опасности за нашей спиной, о внезапном взрыве, который может попросту нас уничтожить.

– День или ночь?

– Определенно день, – ответила я, вспомнив предыдущую ночь.

Я не смотрела ему в глаза, но чувствовала его дыхание и его сосредоточенность, пока он оттирал мне лицо. Он немного подумал:

– Кролик или белка?

Я рассмеялась:

– Ни то ни другое.

Рубен тоже засмеялся.

– Ладно, яблоко или груша?

– Яблоко, – выбрала я: мне не хотелось признаваться, что я не помню вкуса груш.

– Вот ведь жалость, – сказал он, – здесь нет яблок.

– Есть дикая яблоня, – ответила я, впервые посмотрев ему в глаза.

Рука, в которой он держал мох, замерла.

– Ах да, эта яблоня. Кислятина, ни на что не годная мелочь.

Я хотела вступиться за дерево, сказать что-нибудь в его защиту, но Рубен заявил:

– Все готово, – и выбросил мох. – Боюсь, у тебя останется шрам. Как это тебе удалось?

Кончиками пальцев он дотронулся до моей брови.

– Все нормально, – сказала я, отстранившись.

Сзади раздался громкий треск. Я вскочила и посмотрела на выгнувшуюся плотину и на новую струю воды, которая потекла между валунами прямо у нас под ногами и дальше, вниз по оврагу. Рубен продолжал как ни в чем не бывало:

– А твой ботинок? С ним тоже все нормально?

Я так и держала ботинок в руках, он весь был в засохших хлопьях грязи. Рубен взял его и окунул в ручей, который бежал все быстрее, унося листья и небольшие ветки. Потом он засунул руку внутрь, чтобы выгрести годами копившийся ил. Потер ботинок снаружи, и на нем снова стало видно прыгающую кошку. Меня захлестнула волна тоски по дому, но я точно не знала,