Дорога до Карьяльского ущелья была довольно ровной, пыльной и однообразной. И Забелин принялся рассматривать экскурсантов, пытаясь по внешнему облику определить профессию, уровень, внутренний мир, манеру говорить. Студент и студентка, по-видимому, были технарями. Рядом с Забелиным сидела средних лет пара. Тйпичные певуны-затейники, шустрые, юркие, ерзающие. Он то и дело выбрасывал вдруг руку в известном ему направлении и вскрикивал так, как будто видел летающую тарелку:

— Вон! Видела?!

— Где? Где? — вытягивала голову она.

— Вона! А?

— Ага! А вон еще!

— Где? Где? — теперь уже вытягивал голову он.

— Да вон же! — кричала она.

— Вижу! Ага!

Но сколько Забелин ни всматривался, он никак не мог заметить ничего такого, что так привлекало их внимание. А спрашивать не хотелось, чтобы не ввязаться в разговор.

— Товарищи экскурсанты, — заговорил экскурсовод-водитель, — у нас экскурсия организованная, так что попрошу никакой самодеятельности. Не разбредаться, не зевать. Слушать вот этот свисток, — он свистнул в милицейский свисток. — Ждать никого не будем. Все, что необходимо и интересно, я расскажу, а какие будут вопросы — отвечу. Закурить у кого найдется?

— «Прима» имеется ростовская, — откликнулся мужчина без пары, сидевший сам по себе в самом центре и явно искавший общения («вдовец-курец»).

— Вот! Одного выловили! — обрадовался экскурсовод-водитель. — Сам не курю и другим запрещаю. Хотя бы на время экскурсии. Вот сделаем остановочку, отметим маленькие радости — покурите в рукавчик, а лучше не надо. В Польше, например, отлично поставлено дело против курения.

— Мы не в Польше, — засмеялся из второго ряда тот же, кто уже отметил, что «мы не в Греции» («международник»).

Заслуживала внимания еще одна почти старуха, которая каждую сказанную кем-то реплику воспринимала подозрительным взглядом и, видимо, на все имела свою, исключительно свою точку зрения. Она не была экскурсанткой, а просто ехала к сыну, который жил и работал официантом на Синем озере («свекровь»). Колымага между тем въехала в Карьяльское ущелье, и Забелин бросил изучать остальных едущих, окрестив их «статистами».

Стало значительно прохладнее и темнее. Дорога шла вдоль маленькой, но нахальной горной речушки по имени Карья. Колымага двигалась по дну тесного мрачного коридора, стены которого составляли серые скользкие скалы, а вместо потолка где-то очень высоко было абсолютно чистое небо. И Забелину казалось, что в этот колодец вдруг должна свеситься сверху гигантская голова с одним глазом, и дьявольский хохот должен сотрясти ущелье, и две страшные волосатые руки бросят вниз огромный кусок скалы.

— Тот не патриот, кто не любит свою родину, — сказал экскурсовод-водитель. — Вот она, красавица Карья. Наш поэт Николай Петелин сказал:

Течет в песках Амударья,

а рядом с нею Сырдарья.

Есть много разных рек.

Они впадают все в моря,

но я люблю тебя, Карья,

как мать, как человек.

Забелину очень захотелось, чтобы она тоже услышала эти стихи и вообще чтобы она сейчас была рядом с ним, в этой колымаге. Реакцию ее предсказать, конечно, невозможно. «Мы с тобой такие маленькие крохи, и все что-то суетимся, воображаем, гоняемся за джинсами!.. Зачем? Обними меня… крепче…» Или: «Дьявольская скука… камни, камни, камни. Трата времени… Не трогай меня».

Он не предполагал, что попадет в такие тиски. Он даже подумал как-то обратиться к знакомому гипнотерапевту, чтобы тот погасил этот болезненный очаг возбуждения. Гипнотерапевт творил чудеса. В прошлом сезоне он вывел «Динамо» на первое место. Но тут же Забелин отказался от гипнотерапевта, боясь в случае «излечения» оказаться в полном вакууме и просто испугавшись, что она перестанет вызывать в нем какие-либо эмоции и превратится в обыкновенную статистку…

Колымага остановилась. «Эстонец», поддерживая «эстонку», опустил ее на землю, и ее начало рвать. С каждым приступом сувенирная календарь-косынка сползала с головы, обнажая сардельки-бигуди, потом совсем упала на землю. Ветерком отнесло ее к заднему колесу как раз под Забелиным, и он увидел, что календарь этот — тысяча девятьсот семьдесят пятого года. «Эстонец» в растерянности топтался возле нее и говорил, обращаясь к колымаге:

— Извините, конечно, но у нее такая история…

— Эн как с души рвется, — пробурчала «свекровь». — И чего потащилась с таким-то брюхом.

— Токсикоз беременности, — сказала студентка.

— Поздний, — сказал студент.

— Ранний. — сказала студентка, — какой же это поздний?. Гражданка, у вас сколько месяцев?

— Ой, шесть, — простонала «эстонка».

— Шесть у нас, — подтвердил «эстонец», — извините, конечно…

«Эстонец» поднял с земли календарь-косынку, и колымага тронулась.

— Я в газете читал, — громко произнес «вдовец-курец», — что в Англии каждый полицейский, они у них бобби называются, — так вот каждый бобби умеет принять роды.

— Здесь не Англия, — засмеялся «международник».

Когда колымага выкатилась из ущелья, дорога, петляя, поползла вверх, мотор заработал натруженней, стало тепло, а потом очень быстро — жарко, и начало закладывать уши.

«Эстонец» гладил по спине «эстонку», заглядывал снизу в ее лицо и все время спрашивал:

— Как? Не тянет? Скажи, не тянет?

Нет, гипнотерапевт отпал сразу. И Забелин был рад этому. Однажды ночью, зимой, часу в четвертом, она позвонила ему по телефону и настоятельно потребовала, чтобы он приехал…

Они просидели в кухне часа два. щекоча друг другу нервы полудвусмысленной болтовней. Она начала зевать, и он понял, что надо уходить. Встал лениво, нехотя оделся, тоскливо оглядел кухню, сказал «пока» и вышел. Дверь за ним тщательно закрыли на все замки и цепочки.

«Международник» достал из кармана газету, разложил ее на коленях, вынул из целлофанового пакета кусок курицы, булку и начал жевать. Колымага последовала его примеру, зашелестела бумагами, пакетами, газетами. зажевала, задвигала скулами. Запахло ливерной колбасой и крутыми яйцами.

— Эй! — услышал Забелин сверху. Он поднял голову. Она стояла на балконе в одном халате. — Эй! Поднимись-ка!

Он буквально взлетел на девятый этаж.

— Обними меня, — сказала она, когда Забелин вошел. — Вот так! А то мне что-то жутко… Ты не можешь не пойти на работу?

Но Забелин никак не мог не пойти на работу.

— Тогда приходи вечером.

— Угощайтесь, — предложил сидевший справа «статист». У него на коленях лежали помидоры, огурцы и пончики.

— Спасибо. Я не хочу.

А когда вечером он приехал к ней, к двери была пришпилена записка: «Уехала за город. Буду через два дня».

— Берите, не стесняйтесь, — настаивал «статист».

— Спасибо. Я сыт.

«Свекровь» посмотрела на него подозрительно.

— Фигуру небось бережет, — жуя, сказал «вдовец-курец».

— Все зависит от обмена, — объяснил студент и отхлебнул лимонад прямо из горлышка.

— У нас в группе одна девочка есть, она вообще ничего не кушает, а весит сто двенадцать килограммов, — вставила студентка.

— Гипофизарное ожирение, — объяснил студент.

— Болезнь Кушинга-Иценко, — уточнила студентка и хрустнула редиской.

— Вот с жиру