Во время пасхальной недели я стал свидетелем того, как человека несли в последний путь. Многолюдная похоронная процессия торжественно и тихо двигалась по улицам, все мужчины шли с непокрытой головой, а проходящие мимо почтительно отдавали честь усопшему, снимая головной убор, пока процессия шла мимо, или отходили на некоторое расстояние. Перед гробом несли крышку, которую к нему прибили у самой могилы, а также иконы и распятие – их потом клали на грудь покойнику перед тем как опустить гроб в землю.

26 апреля в часовнях и церквях города прошли панихиды. На кладбища приходили многочисленные группы людей, посещавшие могилы родственников.

Вскоре после русской Пасхи у татар начался пост, после которого приходит их главный праздник.

Согласно Корану, татары во время поста не имеют право есть между рассветом и закатом, и подавляющее большинство беспрекословно соблюдает это предписание.

Однажды, охотясь на уток, я плыл по течению Туры. Потом вышел на берег и пройдя через густые заросли ив и берез, где оглушительно галдела крупная колония грачей, обнаружил одиноко стоящую на краю леса небольшую татарскую деревушку. Там было четыре юрты с плоскими крышами, покрытыми землей или обмазанными глиной (без какой-либо покатости).

Я вошел в одну из юрт, где по моей просьбе мне дали попить молока, при этом татарка, прежде чем протянуть напиток, не забыла сказать, сколько это стоило. В целом, и она, и ее многочисленные дети, собравшиеся в хижине, не особо хорошо говорили по-русски. В татарском доме, как правило, нет ни столов, ни стульев. Люди едят, сидя на корточках, и спят на подставке высотой в пол-локтя, которая занимает переднюю половину пола. Более благополучные татары, у которых есть большие многокомнатные дома, обставляют одну-две комнаты на русский манер стульями, столами и т. п. – в основном для того, чтобы принимать там русских посетителей.

По пути домой, приближаясь к Тюмени, я в сумерках повстречал двух мужчин, которые меня остановили и спросили на ломаном русском, как пройти в татарскую деревню. Эти люди, оказавшиеся черкесами, были крепко сложены и выглядели не особенно доброжелательно. Но даже если у них и было что-то плохое на уме, я был готов отразить возможный толчок или удар. Получив необходимые сведения, они пожелали мне доброй ночи и пошли своей дорогой, я же не мог удержаться, чтобы не повернуться и не посмотреть на них. Они обладали всеми особенностями своей расы: загорелое лицо, четкие, тонкие, правильные черты лица, темные волосы и борода, черные брови, а также статная фигура. Черкесский национальный костюм состоит из длинного синего кафтана со множеством складок, блестящим серебряным футляром на груди и кинжалом на поясе вокруг талии, шаровар, заправленных в высокие лакированные сапоги со складками у щиколоток, которые еще более свободные, чем у русских, а на голове – шапка из матерчатой мерлушки (черной кучерявой шерсти тибетского ягненка[66]).

Первого мая Тюмень посетил русский кочевой театр – в городе еще нет сколько-нибудь постоянной труппы актеров, хотя театр имеется: большое кирпичное здание, в подвальном этаже которого крупнейшие оптовые торговцы мукой продают товары в розницу. Труппа пробыла в городе некоторое время, поставив, в частности, «Детей капитана Гранта». Публике очень понравились их представления, и поэтому наверняка она не обращала большого внимания на запахи сельди, керосина и т. п., которые доносились до лестницы, сидячих мест, ложи и партера.

19 мая мы впервые обедали под открытым небом в большом и красивом саду г-на Маркуссена. Отныне каждый день в обвитой плющом беседке, в окружении кустов крыжовника и смородины, накрывали белой скатертью стол с самоваром, из которого валил пар, и серебряными бокалами с позолотой из отшлифованного горного хрусталя.

Тюменское лето теплое, нередко термометр показывает 20 градусов в тени. 18 мая я впервые искупался в пруду за городом, температура воды там была 13 градусов, хотя в Туре вода холоднее.

20 мая я поехал на повозке в сопровождении одного русского на охоту на Андреевское озеро. По пути нам попался табун лошадей, которых конные пастухи-киргизы перегоняли из южносибирских степей. Недалеко от дороги находился лагерь, где было около 20 переселенцев, направлявшихся с Малороссии на юго-восток[67]. Вечером мы доехали до озера, сделали несколько выстрелов до наступления полной темноты, привязали лошадей к повозке, выставили манки в болото и в ожидании утренней зари расположились в одной из многих хижин, возведенных охотниками. Сумерки вскоре закончились, по небу распространился идущий с севера свет, начали появляться утки. С низкого полета, крякая, они садились у привязанных короткой веревкой деревянных подсадных уток, которые благодаря прохладному утреннему ветерку и натяжению веревки двигались по воде словно живые. Раздался «пиф-паф», утки взмыли вверх, подстреленные остались на месте, и в 4 ч. утра у меня уже было пять тушек: один гоголь, два чирка и две дикие утки. На другой стороне огромного озера выстрелы звучали один за другим. 21 мая у русских был праздничный день, поэтому везде было много охотников. Охотники в Сибири, как и во многих других странах, ходят на свой промысел по воскресеньям. После полудня я приплыл на каноэ без весел – я греб то руками, то отломанной от дерева веткой, которой я обзавелся на берегу неподалеку от татарской деревни, – к островку посреди озера. Там было много разных видов морских ласточек, уток же я не увидел. Вечером я прекратил охоту, привязал каноэ на том месте, где я его взял, и пошел пешком в татарскую деревню, где меня поджидал мой русский спутник, который особо не интересовался охотой, будучи, наоборот, заядлым рыбаком. Было решено, что мы переночуем в деревне, а я на следующий день продолжу охоту. Мы легли спать в одном из домов или, по крайней мере, хотели это сделать, но не смогли заснуть из-за нападений прожорливых постельных клопов. Моя повозка, которая была устлана сеном, вечером была поставлена в сад. С двумя незнакомыми охотниками, которые попросили разрешения пойти со мной, поскольку они тоже больше не могли оставаться в доме, я залез на нее. Но как только мы приготовились отойти ко сну, начался мощный ливень, и за одно мгновение мы промокли до нитки, из-за чего опять пришлось возвращаться в хижину. О сне и речи идти не могло.

На рассвете я прошелся в одиночестве с ружьем вдоль берега озера. Через полчаса я подошел к большому, поросшему травой вдававшемуся в озеро