Шрифт:
Закладка:
О, разумеется, я это понимала. Крестьяне, составлявшие костяк сопротивления синим в Бретани и Вандее, воевали по большей мере за свою религию, попранную революцией. Восстановление монархии - это было вторично. Они были не настолько фантазеры, чтобы сражаться до смерти за несбыточную мечту. Если крестьянам вернут церкви и перестанут грабить их фермы, пламя войны в Бретани угаснет.
- Я только что из Парижа, - продолжал аббат. - С господином де Талейраном у нас была личная встреча. О вас, мадам, мы непосредственно не говорили, но он убеждал меня всячески способствовать переходу старого дворянства на сторону первого консула.
- И когда вы узнали, что я здесь…
- Когда я узнал, что знатная дама желает написать письмо господину де Талейрану, - подхватил аббат, - я поспешил сюда, чтобы переговорить с вами. Поспешил, хотя на недостаток дел я не жалуюсь…
Аббат Бернье не вызывал у меня особого доверия. Он вкрадчиво говорил со мной о том, что мне следует призвать герцога дю Шатлэ к благоразумию и объяснить ему все выгоды службы первому консулу. Но мне до конца непонятна была роль этого священника и удивительна метаморфоза, случившаяся с ним так быстро. Впрочем, особого выбора у меня не было. Поэтому я оставила свои сомнения при себе и, выслушав аббата, обещала, что переговорю с мужем при первой же возможности. Я готова была обещать ему что угодно, лишь бы он передал в Париж мое письмо Талейрану.
У священника было мало времени, поэтому я набросала лишь несколько строк. Собственно, там была всего одна просьба - о помощи. Я очень надеялась, что министр иностранных дел (из разговоров вокруг я уже поняла, что Талейран - особа, весьма приближенная к Бонапарту) сможет вытащить меня отсюда. Несмотря на досаду, которую я чувствовала по отношению к Александру, мне все-таки не хотелось допустить, чтобы меня использовали как орудие шантажа против него.
«Если вечер в Ренси что-то значил для вас, Морис, - написала я, - и если нас соединили на краткий миг узы той привязанности, которая не забывается, я прошу вас вызволить меня из переплета, в который я попала по своей и не по своей вине».
- Я передам ваше послание как можно скорее, - сказал аббат Бернье прощаясь. - Впрочем, и вы не медлите!
- Хорошо-хорошо, - отвечала я со вздохом.
Он убеждал меня переговорить с мужем. Знать бы еще, когда и при каких обстоятельствах мне это удастся!…
10
Усадив Филиппа себе на колени, я поила его с ложечки чаем. Совсем некстати была эта его простуда. Он подхватил ее, видимо, по дороге в Ренн, и вот уже второй день жаловался, что у него сильно болит горло. Прижимая к себе мальчика, я чувствовала, как горит его тельце даже сквозь одежду, - у Филиппа был жар. Я бы не отказалась от услуг врача, но здесь, под домашним арестом, визит доктора был обставлен такими трудностями, что казался почти невозможным.
- А шоколад, мамочка? Не хочу чай, хочу шоколад, - капризничал малыш, плаксиво надувая губки.
- Да, любовь моя. Я же обещала, что Маргарита вернется с рынка и вечером у нас у всех будет чашка шоколада - горячего, сладкого и душистого.
Громкий женский крик донесся из коридора. Я вздрогнула. Хлопнула дверь, и в комнату поспешно вошла Маргарита.
- Какое несчастье! - проговорила она, бледнея на глазах. Она, как моя служанка, одна имела право выходить в город - на рынок или за дровами. - Мадам де Симэз только что сообщили, что ее сын убит!
- Боже мой, - прошептала я одними губами.
Я давно подозревала, что с сыном графини случилось непоправимое, но ни разу не обмолвилась об этом вслух. Теперь, когда страшная догадка подтвердилась, у меня сердце облилось кровью от жалости к Жанне Луизе.
- Может быть, теперь они её выпустят, - предположила я тихо.
- Не знаю, мадам, не знаю. Да ведь это еще и не все новости.
- А что еще?
- К вам идет какой-то военный.
Лицо Маргариты было очень бледно, и я, бросив на нее пытливый взгляд, поняла, что она чего-то не договаривает. Возможно, умалчивает о самом худшем. Неужели явился Эдувилль? Я вся затрепетала, подумав об этом, и хотела подробнее расспросить горничную, но звуки шагов и звон шпор, донесшиеся из коридора, на миг парализовали меня. Было уже поздно расспрашивать.
Дверь отворилась. Сквозь шеренгу солдат, выстроенных в коридоре, прошел высокий решительный военный и остановился на пороге. Я продолжала сидеть, прижимая к себе Филиппа, болезненно подремывавшего у меня на груди.
- Оставайтесь здесь, - бросил генерал солдатам, переступая порог.
В том, что это Эдувилль, я не сомневалась, хотя выглядел он совсем не так, как я себе представляла. Человек, которого так боялись заключенные в этом доме аристократки, обладал совершенно бесцветной, но вовсе не плебейской наружностью. Он был высок, сух и худ: редкие светлые волосы облегали череп, тонкие губы были сжаты, а светлые глаза - презрительно прищурены. Он не производил впечатления палача, не выглядел ни злым, ни добрым. Он даже был похож на англичанина.
- М-да, - сказал он, заменив поклон холодным кивком и не заботясь о приветствии. - Похоже, гражданка, ваш супруг не особенно озабочен вашим положением.
Я почувствовала угрозу в его тоне и инстинктивно прижала к себе мальчика. Мне нечего было ответить на слова генерала. Эдувилль, заложив руки за спину, пристально оглядел комнату.
- Видимо, - повторил он пронзительным голосом, - ваше положение не кажется ему затруднительным.
- Чего вы хотите от меня? - спросила я, взяв, наконец, себя в руки. - Мы совершенно беззащитны. Неужели вы думаете, что чего-то добьетесь от нас насмешками?
Его слова уязвляли меня больше, чем он мог догадываться. Я ведь тоже думала: почему до сих пор ничего не слышно от Александра? Без сомнения, он уже знает о том, что его семья арестована. Как он может заставлять нас мучиться? Целых три дня прошло! Гнев всколыхнулся во мне. Пораженная в самое сердце мыслью, внезапно осенившей меня, - мыслью о том, что Александр совсем нами не дорожит, - я поднялась, сверкнув глазами.
- Так чего же вы хотите, генерал? - спросила я
