я выразила все свои чувства… Я сообщала, что плохо себя чувствую, и что если меня немедленно не освободят, я потеряю ребенка. Писала, что вконец измучена, что мужества у меня больше не осталось и что бояться за троих детей - это слишком для меня одной. Я погибну, если мой муж не образумится. Что угодно, как угодно, но этот кошмар должен закончиться. В принципе, все это была правда.

- Письмо будет проверено опытными людьми, - сказал Эдувилль, просматривая мое сочинение. - Если вы что-то зашифровали здесь, или вложили в слова какой-то тайный смысл, или секретно подстрекали мужа к неповиновению, вас…

- Вы напрасно угрожаете! - сказала я с мукой в голосе. - Неужели вы всерьез полагаете, что я думала о таком?

- Будем надеяться, что вы говорите правду.

Он отослал солдат, качнул головой, словно прощался, но уже у двери добавил:

- Если вскорости ваш муж не появится в Ренне и не сдастся, вы отправитесь в тюрьму. Время пошло, гражданка.

- Я уже это слышала, - сказала я с неприязнью, обессиленно опуская голову на скрещенные на столе руки.

- Ну, так могу сказать вам еще кое-что новое. Ваше поведение я расцениваю как вызывающее. Так что можете быть уверены, что в случае плохого исхода дела я первым буду рекомендовать вас к ссылке. В Вест-Индии никто не помешает вам высказывать свои роялистские взгляды.

Я хотела сказать, что, может быть, придет время, и роялисты расстреляют его самого за то, что он сейчас творит, но у меня не хватило смелости. Нельзя навлекать гнев этого мерзавца на детей. Да и сил для перепалки у меня не было. Я чувствовала себя подавленной, словно обескровленной. Мужества у меня не осталось. Эдувилль ушел, чтобы наводить ужас на других узниц, а я, едва дверь за ним захлопнулась, ощутила, как горючие слезы текут по моему лицу. Я не рыдала, я просто плакала, понимая, что у нас совсем мало надежды. Если Александр не подчинится… и если Талейран не откликнется…

- Мама, почему ты плачешь? - Ко мне подошла Изабелла и дернула меня за юбку. - Тебя обидел этот господин?

- Этот господин? - переспросила я с отчаянием. - Меня обидел твой отец! Видит Бог, я так устала от этого!

Мой голос прозвучал резко, с ненавистью. Изабелла даже попятилась, испуганная моим тоном.

- Папа? А почему папа виноват?

- Потому что не приходит за нами, вот почему!

У Изабеллы испуганно задрожали губы, и слезы блеснули в серых глазах. Я опомнилась, осознав, что потеряла над собой контроль. Сжимая виски пальцами, я спросила:

- Что ты хотела узнать, Бель? Прости, что я кричала.

- Я хотела узнать, когда мы отсюда уедем? Нам с Вероникой тут не нравится.

Малышка не понимала абсолютно ничего из того, что происходило. Даже разговор с Эдувиллем, при котором она присутствовала, остался для нее загадкой. Я со вздохом погладила ее по волосам:

- Пожалуйста, Изабелла, ступай в к сестре и помолчи. Не задавай мне больше таких вопросов. Ты же видишь, что мама нездорова. Оставь меня в покое. Поиграй с Вероникой.

Маргарита помогла мне дойти до постели. Я легла, кусая губы, и закрыла лицо локтем. Боль внутри не утихала. Я повернулась то так, то эдак, и, вконец измученная болью душевной и физической, застонала.

- Что с вами? - склонилась надо мной горничная.

- Не знаю… Если бы мне сейчас потерять ребенка…

- То что же?

- То я бы хоть от одного страха избавилась, - проговорила я сдавленно, прикусив костяшки пальцев. - Так надоело бояться!…

- Ах ты Господи. Не говорите такого! Могу ли я чем-то помочь, милочка?

- Нет. - Я поморщилась. - Просто посиди рядом и помолчи. Мне от твоего присутствия спокойнее.

Сколько времени прошло в этом молчании? Я была в полной прострации. Боль мало-помалу исчезала, и я впадала в какое-то мучительное полузабытье.

Тело нашло, наконец, покой, а душа и разум были просто изранены непосильными испытаниями, навалившимися на меня. Тюрьма через несколько дней… Талейран не ответит на мое письмо так быстро, это понятно. Неужели мы окажемся в тюрьме? Неужели туда попадут даже дети? А я - чем я заслужила такое очередное несчастье? Я, конечно, иногда воровала, хитрила и даже убивала, но только ради того, чтобы выжить самой. Впрочем, может, мне лучше было бы умереть и давно избавиться от всего этого ужаса?

Маргарита в который раз склонилась надо мной и спросила:

- Может быть, позвать на помощь? Вам очень плохо?

- О, а может ли мне быть хорошо?

Я с усилием приподнялась на локте и поглядела на горничную.

- Не беспокойся, у меня уже ничего не болит. Меня мучит другое.

Она настороженно смотрела на меня. Мое лицо - бледное, осунувшееся - было искажено гримасой гнева, закушенные губы запеклись, в глазах стояла ярость.

- Александр… Кто бы мог подумать? Да, Маргарита, кто бы мог предположить, что именно он причинит мне такие муки? Зачем только я его встретила? И зачем не дала ему умереть? Ведь если бы он погиб, ни я, ни Филипп, ни девочки не оказались бы здесь!

- Господь с вами! - прошептала испуганная Маргарита. - Замолчите! Герцог, может быть, еще вызволит вас!

- Может быть. Но эти дни, Маргарита, - как забыть эти дни? Никогда я их не забуду!

Я снова заплакала, понимая, как мало пользы от того, что я сержусь на Александра. Моя ярость ничего не изменит. Вероятно, нас отвезут в Алансон. Не было ни малейшей надежды на то, что мой муж сдастся: если он не сделал этого до сих пор, то уже и ждать нечего. Таков его выбор. Ему честь дороже, чем я и дети…

Из противоположного угла комнаты раздался голос Вероники:

- Мамочка, а что такое Республика, о которой все говорят?

Превозмогая слезы, я в сердцах бросила:

- Дорогая моя, запомни: Республика - это самое худшее, самое чудовищное из того, что только может существовать на свете!

11

Я стояла, припав к оконной раме. Весь сегодняшний день - 24 декабря, сочельник - был золотой, светлый, солнечный, а вечером заря горела в полнеба: вся малиново-блестящая, почти вишневая. Посреди небес шла густо-синяя стрельчатая полоса, а по краям - прослойки тончайших алых оттенков. Малиновые краски сгущались, догорали, а через пару часов, должно быть, появятся бурые и сиреневые тона. И - день угаснет.