Шрифт:
Закладка:
- Как ты думаешь, может ли герцог сдаться?
- А как думаете вы, мадам?
- Не знаю… я ничего теперь не знаю. Мне даже неизвестно, дорога ли я ему.
- Но с вами Филипп, - тихо возразила Маргарита. - Герцог любит своего сына, можете не сомневаться.
- Да, но ведь для него сдаться - это все равно что отказаться от себя. Нет, я почти ни на что не надеюсь… Я только мечтаю написать Талейрану.
- Будьте уверены, они не будут вам в этом препятствовать. Монсеньор Талейран - это их поля ягода.
Чем больше я думала о предложении, которое Бонапарт сделал шуанам, тем больше сомневалась в благополучном исходе. Безусловно, это было бы лучшим выходом для нас - если бы Александр согласился успокоиться и принял амнистию. Тогда у моих детей появилась бы возможность видеть отца, да и я не боялась бы за его судьбу. О нашей совместной жизни пока не приходилось задумываться, но даже если она не сложится, все равно в семье будет больше спокойствия, чем сейчас.
Только вот сдастся ли он? Я усмехнулась. Борьба с Республикой является его мужской сутью. Да за все золото мира он не откажется от этой борьбы, не перейдет в лагерь противника. Никогда он не станет служить Бонапарту. Он презирает его как беспринципного выскочку и якобинца. Он даже вряд ли, как многие, думает, что Бонапарт сможет сыграть роль Монка и вернуть власть законному государю. И если я буду убеждать его смириться и отказаться от борьбы, что получится, возымей мои призывы успех? От Александра останется лишь пустая оболочка, ибо он не рожден для того, чтобы подчиняться тем, кого презирает, и вести жизнь слуги, благодарного за то, что его не трогают.
- Как бы там ни было, - сказала я вслух, с яростью, звеневшей в голосе, - герцог обязан что-либо предпринять, чтобы освободить нас. Иначе… черт возьми, иначе я просто возненавижу его! Пусть делает что угодно, лишь бы нас не мучили!
- Вот уж верно, - разгневанно поддержала Маргарита. - Он убивает синих, а нам что же, за это отвечать?!
8
Я надеялась, что слова о домашнем аресте означали, что нас заключат в отеле дю Шатлэ, и очень жестоким было мое разочарование, когда я поняла, что карета направляется не на улицу Шапитр, а на бывшую Королевскую площадь. Я осведомилась, что бы это значило, и мне разъяснили, что нам предоставят помещение в доме, в котором уже содержатся другие арестованные семьи роялистов.
Так оно и случилось. Карета въехала во двор особняка, где прежде жил королевский прокурор. Дом был так оцеплен солдатами, будто в нем находились страшные государственные преступники. Ясно, что сюда никому не удастся проникнуть без разрешения генерала Эдувилля. Когда карета остановилась, я, выходя, окинула взглядом окна: к некоторым из них припали женские и детские лица. Итак, здесь мы действительно будем не одиноки. Мы, без сомнения, встретим здесь многих аристократок, которых постигла судьба, подобная моей.
Нас провели наверх и заперли в довольно большой комнате, где стояли в ряд четыре кровати, аккуратно застеленные светлыми покрывалами. Здесь был умывальный столик, несколько стульев, камин, и синий солдат, который вошел вслед за нами, грохнул на пол несколько поленьев.
- Разожгите огонь, - сказал он, - иначе вы замерзнете.
Я дождалась, пока он уйдет, и, сделав знак Маргарите заняться камином, поспешила к окну. Меня интересовал только один вопрос: есть ли здесь какие-либо лазейки, которые могли бы облегчить наше положение и связать с внешним миром?
Я распахнула балконную дверь, выглянула и, словно услышав мой призыв, в одном из окон левого флигеля мелькнуло женское лицо. Решительная стройная брюнетка, озираясь, поспешно вышла на балкон. За ее юбку держалась девочка лет четырех.
- Я графиня де Симэз, - сказала она громко, пользуясь тем, что внизу не было охранника. - Приветствую вас! Я видела, вас только что привезли. Кто вы?
- Я герцогиня дю Шатлэ, - сказала я, чувствуя облегчение от того, что встретила здесь такую знатную особу и, стало быть, единомышленницу. - Ради Бога, сударыня, расскажите, какова здесь жизнь? Что можно и чего нельзя? Можно ли каким-либо способом передать на волю весточку? Написать письмо?
- О, дорогая! Они сами попросят вас писать письма… Из-за кого вы арестованы - из-за мужа?
- Да.
- Вот ему-то они и продиктуют письмо. Никому другому, увы, писать не разрешается.
Она перегнулась через перила и громким шепотом произнесла:
- Самый ужасный человек - это генерал Эдувилль. Он иногда наведывается сюда, и упаси вас Бог вести себя заносчиво! Этот человек недавно прибыл из Гвианы, где провалил военную миссию. Теперь он полон желания добиться успеха в Бретани. Он так жесток, что может отобрать детей… Есть ли у вас дети?
- Есть, целых трое.
- И четвертый ожидается, как я вижу… Будьте вежливы с Эдувиллем. Это тот пример ничтожества, которое очень чувствительно к проявлениям непочтительности. Он может отправить детей в приют.
- И я должна быть вежлива с виновником нашего несчастья, - промолвила я угрюмо. - Ведь это он устроил аресты?
- Несомненно.
Мы посмотрели друг на друга и обе вздохнули. Я решила принять совет графини к сведению и быть с Эдувиллем осторожной. Расстаться с детьми - это было бы сейчас худшим бедствием для меня. У меня от переживаний непременно случился бы выкидыш, а такого удовольствия генералу я доставлять не хотела.
- Ну, хорошо, - сказала я с тяжелым вздохом, - а какое несчастье привело сюда вас, графиня?
- Называйте меня просто Жанна Луиза - будем считать, что беда нас сблизила.
Я, в свою очередь, назвала свое имя, чувствуя симпатию к этой женщине. Она, похоже, обладала незаурядной силой воли, энергией и твердостью - всеми теми качествами, которых мне сейчас не хватало, и я была рада ощутить ее поддержку. Жанна Луиза не была красива. Высокая, слегка угловатая, она была даже несколько мужеподобна. А вот девочка, прижимавшаяся к ее ногам, была хороша, как ангелочек, - белокурая, с сияющим светлым личиком, очень похожая на моих близняшек.
- Это ваша дочь, Жанна Луиза?
- Да. Эдувилль уже угрожал разлучить нас.
- А вы здесь тоже из-за мужа?
- Нет. Я
