Может ли так оказаться, что он столько времени любил совсем не ту женщину? Любил мираж, созданный собственными мечтами. Любил лишь потому, что просто пришло время любить, а Геля в тот момент находилась рядом, и на её месте могла оказаться другая? Помнит ли он вообще, чего требовал около Синь-камня? «Прошу тебя, Господи, сделай так, чтобы она была счастлива». И вот теперь она избежала угроз и пыток цареубийц. Избежала и, кажется, счастлива. А он? Почему на душе так гадко?

— Подвинься, парень, — вернул Мартина в мир чей-то голос. — Ульян Акимович скоро приедут, а ты моё место занял.

Рядом стояла какая-то юродивая — грязная, оборванная и, видимо, давно ходившая под себя. Мартин от неожиданности отшатнулся и перестал дышать (чтобы не стошнило):

— Какой Ульян Акимович?

— Ну Сенявин, генерал и благодетель. А ты же не из наших, и одет как-то странно… А ну давай отсюдова. Ишь, удумал, — раздухарилась нищенка.

— Генерал Сенявин, благодетель, — прошептал Святоша, и разу понял, кто во всём виноват.

* * *

Вечерело, и против дома генерал-майора постепенно собрались побирушки. Многие из них выглядели по-настоящему жутко — больные, убогие, смердящие. На их фоне вонючая баба, пытавшаяся шугануть Мартина, была просто утончённой аристократкой. Юношу хотели выгнать с козырного места, но беглый солдат огорошил нищих таким жутким взглядом, что те немедля отстали.

В сумерках к дому подкатила карета. Из неё выскочил невысокий человек в богатой шубе. Тонкий нос, брови вразлёт, на голове парик. За хозяином семенил слуга. Началась раздача милостыни — это был какой-то давний ритуал. Сенявин отсыпал слуге монет — для тех, кто просит Христом. Но сам почему-то не желал уходить в дом. Наверно, хотел, чтобы нищие наверняка поняли, кто именно их благодетельствует.

С утра стало ещё холоднее, и Ульян Акимович, стремясь побыстрее завершить дело, принялся подавать ещё и лично.

— Вот. Помолись за меня, голубчик, — сказал генерал, и сунул денежку Мартину. — Мне ныне это крайне пригодится.

К тому сроку Святоша уже с час сражался со своей кровью. «Цареубийца и казнокрад», «самодур, лишивший меня единственного дорогого человека», — говорила одна половина блаженного. «Я поклялся никогда не убивать» и «этой смертью всё равно ничего не исправить» — настаивала другая. В конце концов из груди рванулся сизый пар, и когда парень поднял глаза на генерала — облачко ударило старичка прямо в голову.

Ульян Акимович покачнулся и упал на снег. Слуга отчаянно закричал. Вокруг началась кутерьма. Из распахнутых ворот к толпе нищих, размахивая плётками, ринулись какие-то казаки. Слуга с возничим пытались поднять генерала, но тот то ли находился без чувств, то ли был уже мёртв. Юродивые, поняв, что сейчас их ждет избиение, а может даже арест, бросились бежать, причем не врассыпную, а всей гурьбой.

В паническое бегство, сам того не желая, оказался вовлечён и Мартин, не понимавший, что сотворил, и вообще не понимавший, на каком свете находится. Очнулся он только на паперти у церкви апостола Андрея Первозванного64. Она ещё была не достроена, но на острове храмов отчаянно не хватало. Так что службы велись прямо в притворе. На прихожан, посещающих эти богомолья, и рассчитывали нищие. Те из них, кто обосновался рядом с папертью.

Там же, у стройки, они и ночевали, разжигая костры на соседнем пустыре. Многие дома вокруг, да и сама новая церковь, были деревянными. Так что бродяг многократно гоняли. Но потом пришли к выводу, что большой беды от них нет, и отстали. Однако в ту ночь над Андреевским храмом полыхало такое зарево, что пожарная команда приезжала несколько раз. Приезжала, и выясняла, что дело вовсе не в нищих. Вернее, не совсем в них.

— Браток, у тебя не завалялось выпить? — обратился в Святоше какой-то пропойца. — Жуть как холодно. Без костра нам — смертушка.

— Вот, — юноша достал из-за пазухи письмо Гели, и оно полыхнуло в его руках, словно факел.

Нищий напугался, но не убежал. Незнакомый парень его заинтересовал. Разожгли костёр, накидав в него щепок со стройки.

— А выпить у тебя всё-таки есть? А то жутко спина ломит, силов никаких не осталось, — продолжил доставать юношу пропойца.

— Выпить нет, но спина — это не беда, — Мартин протянул ладонь, и в больное место бродяги устремились несколько ярких звёзд.

Нищий крякнул и ухватился за поясницу. Выпить по-прежнему сильно хотелось, но у него больше ничего не болело. Вообще ничего. На нём теперь можно было спокойно пахать! И такой поворот не сулил хорошего. Поскольку убогим подают лучше, а крестьянский труд в ближайшие планы попрошайки не входил.

В ту невероятную ночь оборванцы много раз порывались бежать с пустыря, что у Андреевской церкви. Но бежать им было некуда. На улице свирепствовал мороз, а на пустыре горел уютный костёр. И не только он. К утру основательно поправившие своё здоровье и оттого очень рассерженные нищие Преображенского острова сподобились на то, чтобы преодолеть целых пять вёрст и свести блаженного в Троицкий Александро-Невский монастырь65.

Мартина, который был сильно не себе, они оставили у ворот. Оставили, и наказали монахам передать настоятелю Петру66, что «сие есть великий святой чудотворец, и самое место ему — в обители, а не среди грешных мирян». Архимандрит в историю с «чудотворством», конечно, но поверил. Однако твёрдо знал: нищие в этом городе входят в круг немногих людей, которым можно доверять. И понапрасну беспокоить братию они бы точно не стали.

— Поселите его в богадельную, — велел Пётр. — А за сим разберёмся — великий он святой, али великий грешник.

Глава двадцать первая. Власяница

Апреля 20 дня 1730 года, Троицкий Александро-Невский монастырь Санкт-Питербурха

Святослав Давыдович Черниговский по прозвищу Никола Святоша в 6614 году от сотворения мира стал первым монахом в семье великих князей русских. Он принял множество обетов и тридцать лет не выходил из Киево-Печерской обители. Там он лечил всех страждущих и стал настолько любим народом, что в день его преставления на похороны явился весь город. Своему брату — князю Изяславу — Никола не оставил ни денег, ни земель. Но завещал нечто большее — свою власяницу.

Когда Изяслав начинал болеть, то облачался в рубаху покойного родственника, и от одного этого — переставал кашлять, чихать и сморкаться. Правителя обуревала такая бодрость, что его жена через пару дней начинала жаловаться на головную боль. Потом князь решил надевать заветную вещь не только от хворей, но и на