отбирать у тебя всю славу. Ты тогда с прислужниками Мары рубись, с самой Марой, со всякой нечистью, что она с собой притащит. А я в сторонке постою, подожду. Постараюсь, самое главное, не ослепнуть от величия твоих ратных навыков.

Алексей смутился.

— Нет, твоя помощь понадобится, разумеется. Вместе этот путь проделали, вместе и побьём прислужников зимней богини. Должен же кто-то мне спину прикрывать?

Баламут зевнул во весь рот.

— Да я этим только и занимаюсь, — сказал он. — С первого дня, без сна и отдыха. И без нормальной пищи. Помер бы ты без меня, княжич, и глазом бы моргнуть не успел. Вот прямо с порога кабака сошёл бы, поскользнулся, в лужу бултых и потонул бы с концами. Моей опекой только и жив до сих, ношусь с тобой, как курица-наседка.

Баламут придвинулся ближе к костру, завернулся в плащ поплотнее.

— Спи, княжич, спи, утро вечера мудренее. Спасёшь ты завтра княжну, весь невыспавшийся и помятый — плохое впечатление произведёшь на свою будущую жену. Первое впечатление, оно всегда самое важное, так что смотри, не опозорься.

Алексей засмущался и опустил глаза.

— Ты правда думаешь, что пойдёт она за меня замуж?

Баламут тяжко вздохнул, укоряя себя за то, что поднял эту тему и теперь отрок просто так не уймётся.

— Язык мой — враг мой, — сказал он. — Ну, ладно, давай прикинем. Тут варианта, как мне видится, только два. Первый. Ты столь завидный жених, что батюшка княжны твоей по ночам просыпается от сладких снов, как ты его доченьку в жёны берёшь и детки ваши его потомками становятся. Каждый день он стоит у порога горницы и в щель подглядывает — не едут ли сваты от княжича Алексея, Владимирова сына? Потому что ты старший сын богатого князя, княжество ваше цветёт и пахнет, крестьяне все румяные ходят, по ночам от счастливого смеха просыпаются, рыба сама в руки прыгает, сразу жареная, коровы в день по сто вёдер молока дают. Всё так?

— Нет, — буркнул княжич. — Всё совсем не так. Вообще.

— Ага, — удовлетворённо сказал Баламут. — Тогда вариант второй. Ты её спасаешь от ужасной смерти, спасая всю Русь целиком от пришествия вечной зимы. Мужественно разишь всех недругов у неё на глазах. От восторга чувств она без сил падает тебе в объятия, приникнув румяной щекой к твоей белой груди, ты сажаешь её на серого волка, или вон, на своего серого жеребца, и увозишь её к себе венчаться скорее-скорее, пока не опомнилась.

— Хороший план, — Алексей невесело рассмеялся.

— Слушай, княжич, — спросил Баламут. — Княжна-то красивая?

— Красивая, — вздохнул Алексей.

— Эх, в тебе пропал дар гусляра, свадебного затейника, так чудесно излагаешь. Ты словами её опиши, говорю, а то «красивая», «красивая». Кому и кобыла — невеста.

Алексей побагровел, хотел гневно что-то высказать, но передумал. Он откашлялся и сказал:

— Глаза у неё голубые, как колокольчики на весеннем лугу. Волосы светлые, будто спелая пшеница. Щёки румяные, как солнце летнее, а смех у нее такой, будто ручеёк журчит, да по камушкам переливается.

— Ладно, — сказал Баламут. — Сойдёт. Такую красоту не грех спасти. Хотя тебе поменьше надо на природе гулять. Нарисовать её на песочке просить не буду, а то потом от ужаса не засну. Чую я, откуда у тебя руки растут.

— Ядом, который ты источаешь без остановки, можно целое озеро заполнить.

— Да, таланты мои безграничны, спасибо, что отметил, хе-хе.

— Баламут?

— Чего?

— Зачем ты коня Цезарем назвал?

— Сегодня что, вечер глупых вопросов?

— Нет, любопытно просто.

— Ох. Любопытство кошку сгубило.

— Не хочешь говорить, не говори, — сказал Алексей. — Только за последние дни я и пяти минут чего-то не припомню, чтобы ты рот закрытым держал, а не комментировал всё происходящее. А как мне любопытно чего стало — сразу весь из себя молчуна строишь. Давай, признавайся, почему Цезарем-то?

— Как это почему? — ответил Баламут. — Очевидно же. Чтобы люди всегда думали, мол, не знаю кто этот славный и красивый юноша, но его на своей спине таскает сам Цезарь. Стало быть и он человек не простой, а весьма уважаемый.

— Ты хоть знаешь — кто это такой, Цезарь-то?

— Понятия не имею, — не стал запираться наёмник. — То ли какой-то воин старый. Из хазар, возможно, или из древлян. То ли колдун ромейский. Какая разница, знаю ли я, если знают все остальные, кому надо?

— Баламут? — спросил княжич.

— Чего тебе ещё? — спросил наёмник.

— У тебя самого-то папка с мамкой были?

— Умеешь ты разить внезапными вопросами, как копьём в бочину. Конечно были, куда без этого. Понимаешь, малец, когда мужчина очень любит женщину, они сначала женятся, как приличные люди, а вот потом. Пото-о-о-м…

— Да знаю я это всё, — мотнул головой Алексей. — Я тебя о другом спрашиваю — ты своих родителей-то знаешь?

— Ах, это. Нет, княжич. Не знаю. Не помню. Так-то были они, конечно. Да только кто они, кем были, как звать — не припомнить, как ни силюсь. Ничего. Пустота. Даже родился где, в каком княжестве, и того не упомню. Ни роду, ни племени, одно имя только. Да и оно — не моё может, а сам себе придумал в один момент, поди знай. Бродяжничал я, сколько себя знаю, один-одинёшенек, да только и всего. Попрошайничал, воровал, обманывал.

Баламут развёл руками.

— Вот и вся моя жизнь. Ты мне только руки не руби, за воровство, знаю я ваше княжье племя, хлебом не корми, дай кому руку отрубить за любой пустяк.

Стемнело, на небе высыпал мириад звёзд, костёр двух путников понемногу угасал.

— Подвёл я Фёдора, — сказал Алексей.

В его голосе слышалась неприкрытая тоска и горечь.

— Почему это? — спросил Баламут.

Алексей долго мялся с ответом, но всё же заговорил.

— Он из меня воина пытался растить, как мог. Только не вышло ничего. Не воин я. Нету у меня мышц крепких, рук сильных, и бесстрашия нужного. Одно пузо только с собой ношу и робость вечную. Фёдор, земля ему пухом, был хорошим наставником. И на коне ездить меня обучил и мечом рубить и копьём колоть. Великий был мастер, что даже такого бездаря, как я, чему-то научить смог. Отец-то мой противился этой науке.

— Почему?