Парень кивнул и запустил пальцы в волосы.

— Родион, а у тебя ещё остались сигареты? — вдруг спросила я после короткой паузы.

Его спокойное лицо и мягкий взгляд завораживали. Хотелось продлить это чувство бесстрашия и безмятежности, не дёргаться оттого, что парень рядом, хотя бы на время, пока тлела сигарета, а лёгкие наполнялись дымом.

— Остались, — Родион пристально посмотрел мне в глаза и всё понял: — Пойдём сейчас?

— Да, — ответила я.

Мы вышли в зябкую хмарь. То самое время, когда непонятно: утро, вечер или глухая ночь. Скучная аккуратность клумб, унылые скамейки на подъездной дорожке, закрытые ворота. Какими яркими не были бы краски днём, вечер уравнял всех, сделав предметы серыми. Тёплые огоньки фонарей жёлтыми каплями расплавленного воска разбавляли холодные оттенки сумерек, а обманчивая майская жара схлынула, бросив нас в прохладные объятья подкрадывающейся ночи. Я мгновенно покрылась мурашками, но не подала виду.

Я приняла сигарету и прикурила от зажигалки Родиона. Обычный чёрный пластик с надписью «Rock'N'Roll», но слишком мелкий предмет, чтобы передать его, не соприкоснувшись.

— Замёрзла? — спросил Родион, пряча зажигалку в карман. Наверное, кончики моих пальцев показались ему ледяными. А мне захотелось углубиться в тепло его ладони.

— Нет, нормально, — беззаботно проговорила я, глубоко затягиваясь.

Ох, будто мозгом вдохнула, даже в ушах похолодело. Прямо как в старые добрые подростковые времена. Даже не закашлялась. Последний раз я ела часа три назад, и на голодный желудок никотин шибанул сильнее. Голова сделала ручкой и скатилась с плеч под пустую деревянную скамейку.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- А ты? — спросила я.

Родион прислонился к металлическим перилам крыльца и, согнув колено, зацепился каблуком за нижнюю перекладину. Фонари щедро отдавали свет янтаря его волосам, а мне снова померещился хвойный дух в порыве ветра. Его лицо оставалось в тени, только огонёк сигареты иногда вспыхивал и потухал, как маяк на скале. Родион будто сам стал тенью в тишине и мраке больничного двора. Но, услышав вопрос, поднял голову, и жёлто-оранжевый свет тронул лоб, кончик носа, подбородок и часть скулы.

Парень мотнул головой и улыбнулся.

Зачем я спросила? Понятно же, что нет, раз не застегнул куртку. А мне захотелось нырнуть в её распахнутые полы, и вовсе не от холода. Это был, наверное, самый подходящий момент для объяснения. Как естественно сказать: «Я рада, что ты здесь» или «Спасибо за поддержку», прижаться к нему и почувствовать ответное объятье.

Но пять шагов между нами казались непреодолимыми. Будь я нормальной, может, подошла, чтобы перестать мучиться. Но Майя — это комок нервов, предрассудков и острых шипов. Открыться, не бояться сближения, перестать отталкивать, позволить себе маленькое счастье откровенности? Принять чувства, не страшась ранить и быть раненной, не оглядываясь на разные характеры и темпераменты? Долой упрямство, амбиции, гордость, гонор? Расслабиться и стать собой хоть на миг? Нет, ни за что!

То, что я чувствовала в фойе больницы, прошло. И я очень этому обрадовалась.

Затянувшись в последний раз, я выбросила сигарету в урну. Как-то быстро она кончилась. Или слишком много мыслей накопилось на неё одну, маленькую?

Какого чёрта я вообще вожделела Родиона, когда неизвестно было, что с отцом? Наверное, потому что видела парня перед собой. Но это ненадолго.

— Спасибо, что привёз меня и побыл с мамой. Ты ей очень помог, — тишину вечера можно было слушать как музыку, но я безбожно сломала её.

Как и все, к чему прикасалась.

— Не за что, — парень тоже покончил с сигаретой.

— Родион, езжай домой. Времени может много пройти, мы с мамой дождёмся, но тебя дольше задерживать я не буду. У тебя и без нас хлопот полно.

Чуть не ляпнула, что он здесь чужой, но вовремя сдержалась.

Мне показалось, я привела веские аргументы, но Родион вдруг твёрдо заявил:

— Я не уеду.

В голосе прозвучала несвойственная ему жёсткость и бескомпромиссность. Я опешила. Не знаю, хорошо или плохо, что в темноте я не видела его глаз. Он не собирался спорить или убеждать меня в чём-либо, а просто ставил перед фактом, как тогда обняв на лестнице или развернув на выход на репбазе.

— Я останусь, пока не станет известно, что с твоим отцом. А если понадобится — и дольше.

Понадобится? Кому? Уж точно не мне.

— А машина? Разве Саше она завтра не нужна? — предприняла я последнюю попытку выпроводить Родиона.

— Нет. Я уже спросил — мы на созвоне. Посмотрим, когда отгоню: сегодня позже или завтра утром, — пояснил он. — Пойдём внутрь. Здесь ветер.

Я быстро шмыгнула в двери, опасаясь, что Родион подтолкнёт меня к ним. Чёрт, придётся терпеть его присутствие ещё какое-то время.

Мы вернулись в фойе и включили «режим ожидания». Белые стены и тихий шёпот персонала нагнали на меня новую волну уныния. Я уткнулась в телефон, который уже принял некоторое количество сообщений с вопросами о самочувствии папы.

Какие у меня отзывчивые друзья! Но я не успела основательно залипнуть в ответах, как в дверях отделения появился доктор. Я только зад над сидением приподняла, а мама с завидным проворством кинулась к нему. И кому тут пятьдесят лет?

— Состояние пациента стабилизировалось. Угрозы жизни нет, давление вернулось в норму, но пару дней ему придётся провести в больнице, — сообщил мужчина. Будничный сухой тон исчез — всё-таки гордился, что спас больного. — Он в сознании. Можете пройти, но ненадолго — ему нужен отдых.

Господи, да нам и трёх секунд хватит! Фантастично, как пара фраз смела все опасения и подняла настроение до верхней планки. Я снова чуть не расплакалась, но на этот раз от радости. Я готова была расцеловать человека-доктора, но просто стояла с глупой улыбкой.

Счастье просто в своём выражении — чувствуешь его полной грудью, объёмно и мощно. Оно заливает трещинки и покрывает неровности, вызванные депрессией, сращивает то, что раздробило отчаяние, возвращает душе целостность. Горе лелеешь в одиночестве, счастье хочется с кем-нибудь разделить. Я, наверное, точно кинулась бы Родиону на шею, не схвати меня мама раньше. Я крепко обняла её. Слова родным людям не понадобились.