— Дин, зачем? — вздыхал Генка. — Ну, не хочет и не дано.

— А что ей дано? С тобой по полевым мотаться? — отвечала я. — Ген, сколько ты ещё пробудешь в армии? Уже все сроки прошли, не сегодня, так завтра передашь свою должность другому. И игры закончатся. А Аля научится усидчивости и поймёт, что нет такого понятия «не дано». Что она всего может добиться старанием и трудом. А упрямства ей и так не занимать!

Учения были настоящей головной болью. С трёх лет Чернобурка не пропускала ни одного полевого выхода. Впрочем, как и её подружка. У той даже был нарукавник с красным крестом и армейская медсумка. Лечила она правда сбитые колени и локти Альки, но как говорил наш замполит, пути были явно намечены, и в семья обозначился явный перевес в сторону медиков.

А после того, как ей позволили самой дать команду к залпу на учениях всего округа, так как командовал ими Генкин однокурсник и друг с генеральскими погонами, я думала, что вообще её из окопов не заберу. Поэтому, когда начинался полевой выход, по боку шло всё, и школа, и танцы, и фортепиано в первую очередь.

Зато мы подсказывали солдатам текст присяги, без ошибок называли детали автомата и бегали на занятия по оказанию первой помощи.

Двадцать пятого октября у младшего сына снова родился ребёнок. Косте исполнялось ровно тридцать лет. И родившегося мальчика, сноха назвала тоже Костей. Наблюдая за тем, как она буквально вьётся над внуком, я с обидой сказала, что если бы она хотя бы половину этого внимания уделила в своё время Але, то многое сложилось иначе.

К концу первого класса к нам начал приходить Анатолий с просьбой отпустить внучку с ним.

— Моя бабка просит, хоть раз живьём увидеть. Ей сто лет в обед, без преувеличения. — Просил он. — Сам отвезу, сам привезу обратно. До конца лета девчонка будет здесь.

А я, вспомнив вышитые пелёнки, переданные для внучки от той самой бабушки, не смогла отказать в просьбе.

Глава 30

Чернобурка вернулась только в конце июля, проведя чуть больше двух месяцев у родственников Анатолия. Тёмные волосы внучки так выгорели на солнце, что казались русо-рыжими. На носу высыпали конопушки, а я впервые видела внучку загоревшей. Солнце она переносила очень плохо, бледная кожа мгновенно сгорала и облезала.

А главное, за два месяца внучка заметно поправилась. Квартира снова наполнилась звонким смехом, немного возбуждённым во время рассказов голосом внучки, и всем тем, что я привыкла считать жизнью.

Рассказов было много. Аля многое замечала, сравнивала, а вернувшись, рассказывала нам. И рассказать было что. У Анатолия была огромная семья, со своей историей, со своими обычаями, со своей памятью. И Аля, несмотря на то, что оказалась там впервые, была неоспоримой частью этой семьи. Её там ждали, с ней знакомились. Старались понять, что за новый побег появился у старого дерева.

— Там столько родственников, что надо прям у крайнего деревенского забора кланяться и говорить, мол, здравствуйте родственники, — смешно округляла глаза внучка, — А то обижаться будут, что вот к ним перше, а мы роднее.

Как и каждый ребёнок, Аля быстро впитывала всё, что её окружало. После каникул в Черновицкой области в её речи появились украинские слова и та непередаваемая интонация, что навевала воспоминания о воспетых Гоголем местах.

— Дед Толя меня сразу повёл к своей бабушке. Представляешь? Бабушка моего дедушки? — делилась внучка. — Та обниматься, ой, Толик приихал, соколик. А потом меня увидела и давай причитать, что я совсем плохенька, як их Настя. Я сначала не поняла, с чего это я сразу плохая, если я только зашла и ещё ничего сделать не успела? Оказалось, что это в смысле худая, слабая. Бабушку ту зовут Гардения Яковлевна. Это если по бумагам, а так все говорят бабка Городянка. Я спросила сколько ей лет, а она мне такая, ой, да кто их эти года считает. Вот родилась где-то в девяностом. Представляете? Это она про тысяча восемьсот девяностый. И знаете как она по дому носится? У меня голова кружиться начинала за ней смотреть.

— Так получается ей почти сто лет? — прикинул Генка.

— Вот она и говорит, что не сегодня так завтра помирать, всё боялась, не дождаться, когда я приеду. А ещё у неё на чердаке гроб стоит. На всякий случай, чтоб если что, а всё уже готово. И не сбитый из досок, а вытесанный из огромного бревна. Встаёт бабушка Городянка очень рано, потому что помирать скоро, хоть на солнце напоследок наглядеться. Дома убирается каждый день. И зановесочки крахмалит, и двор чисто-чисто подметать надо. А то ведь вот помрёт, придут люди, а у неё бардак дома и хата небелëна. И погреб земляной во дворе полон. А то ведь если помрёт, то чем люди поминать будут? А ещё у неё узел лежит. Полотенца такие длинные, руки вытирать, и гроб в могилу опускать. — Перечисляла Алька.

— А то помрёт и ничего нет? — сдерживая смех спросил Генка.

— Конечно, где бегать и искать? — кивнула внучка. — А ещё она меня постоянно кормила! Я до двери дойти не успею, а она уже зовёт кушать. Я ей говорю, что люди кушают три раза в день. Завтрак, обед и ужин. Ну если маленькие или в санатории, то ещё полдник и кефир на ночь. А не постоянно. Тем более, что я только что покушала. Я ей говорю, что ты ж меня как поймаешь, так кормить. А бабушка Городянка мне, мол, то люди. Люди пусть хоть голодают, её это не касается. А внуки это внуки, а то вот она помрёт, а я буду помнить, как у бабушки голодная бегала. И когда это я поесть успела, если на столе ничего нет. Я говорю, да ведь только что пирожки с молоком съела.

— А бабушка? — уже даже мне стало интересно.

— Рукой махнула и говорит, с каких пор пара пирожков и глоток молока едой считается, — вздохнула внучка. — Меня даже ребята предупреждали. Мы на пруды, где рыбу разводят пойдём рыбачить, сидим, никого не трогаем. Кто-нибудь бежит, говорит, Алька, тикай. Там бабка Городянка по ярку с узелком идёт, сейчас поймает, кормить тебя