Обе марионетки умирают, и все, что остается – это чтобы мусорщик их убрал. Мусорщик (Доменико Модуньо), распевая песню, везет их в своем фургоне на свалку. Брошенные среди мусора, они поднимают глаза к небу и видят облака. «О-о-ой… а это кто такие?», – спрашивает Отелло. Яго: «Это… это… облака…» – «А что такое облака?», – любопытствует Нинетто-сын. Тото-отец отвечает: «Хм…». Нинетто: «Красивые-е-е!». Тото: «О, щемящая красота мироздания!»{Там же, стр. 966}.

Любопытный факт: в фильме в роли марионеток Кассио и Родриго снимались также Франко Франки и Чиччио Инграссиа156. На съемках под руководством великого режиссера сицилийские комики превращались на глазах в выдающихся актеров. «Что за облака?» – одно из лучших произведений Пазолини, его «марионетки-философы»{См. Bazzocchi 2007a.} смогли воплотить «глубокие поэтические размышления о смысле жизни, о взаимоотношениях между кажущимся и истинным, действием и намерением, и, прежде всего, между рождением, кратким пробуждением сознания, составляющим суть жизни, и смертью»{Murri 1994, стр. 78.}.

В «С бумажным цветком» (1969), третьем эпизоде фильма «Любовь и ярость157» (соавторами были Карло Лиццани, Бернардо Бертолуччи, Жан-Люк Годар и Марко Белоккьо) Нинетто Даволи, беззаботно улыбаясь, идет по виа Национале в Риме, в то время как на заднем плане сменяются картины войны, насилия, современного геноцида (от Вьетнама до холодной войны). В руке невозмутимый Нинетто держит огромный бумажный цветок. Голос Бога (на самом деле сменяющиеся голоса Бертолуччи, Грациэллы Кьяркосси, Альдо Пульизи и самого Пазолини) рассказывают ему, как его невинность легализует чью-то вину. В наказание Бог убивает его электрическим током, как Христос в Евангелии проклинает бесплодную смоковницу.

Пазолини в интервью Джону Холлидэю рассказал про короткометражный евангелический эпизод (следует отметить, что фильм «Любовь и ярость» сначала предполагалось назвать «Евангелие 70-х», а эпизод Пазолини «Невинная смоковница»): «Мне именно этот фильм казался самым таинственным, к нему напрашивались самые противоречивые объяснения. Я понимал его примерно так: в истории бывают моменты, по поводу которых нельзя оставаться в неведении: следует осознавать происходящее, но это не значит быть виновным»{SP, стр. 1368–1369.}. «Веселая и беззаботная прогулка Нинетто […] – последнее “прости” архетипическому миру шпаны, его невинности, что не имеет права на существование в современном ужасном мире, показанном через апокалиптические сцены на заднем плане»{Repetto 1998, стр. 102.}.

Пазолини в 1968 году

В 1968 году Пазолини оказался в новом, довольно деликатном положении из-за стихотворения «Компартия – молодежи!» (было включено позднее в сборник «Еретический эмпиризм» 1972 года), написанного в ответ на столкновения между студентами, оккупировавшими архитектурный факультет в Риме, и силами правопорядка (столкновение развернулось в пятницу 1 марта 1968 года). Произведение готовилось к публикации в журнале Nuovi Argomenti (оно и было в результате опубликовано в № 10 за апрель-июнь 1968 года), однако, в результате погони журналистов за сенсацией, его отрывок сначала появился в Paese Sera от 12 июня 1968 года, а потом оно вышло полностью в L’Espresso от 16 июня, вызвав тем самым широкий резонанс.

Писатель, собираясь покритиковать студенческое движение за его буржуазный характер, занял позицию поддержки полицейских, поскольку считал молодежь «папенькиными сынками», а стражей порядка – «сынами народа», вынужденными надевать форму из-за бедности. При этом Пазолини считал, что «папаши» неким образом помогают «детям» убирать препоны культурного и идеологического порядка, препятствующие полной всеобъемлющей индустриализации и ее распространению на все стороны человеческого бытия, поддерживают в стремлении уничтожить прошлое, классические традиции, истинную католическую веру. Молодежный протест казался Пазолини инструментом, цинично используемым новой буржуазией для устранения остатков старой цивилизации, которая иначе могла бы возродиться и помешать воплощению капиталистических планов. Молодежный протест олицетворял собой противоречие между поколениями, даже не между классами; это не была классовая борьба, это была «вечная борьба между старым и новым», внутренний конфликт буржуазии. А доказательством, по мнению писателя, служил тот факт, что молодежь выражала два типично буржуазных «яростных стремления»: «осознание […] своих прав» и «стремление к власти»{SL1, стр. 1442.}.

А критика современного общества и системы, которую высказывали протестующие студенты, по мнению Пазолини, была лишь кажущейся, полностью буржуазной и порожденной буржуазной средой:

         У вас лица папенькиных сынков.         Хорошая порода не лжет.         Вы все так же близоруки.         Вы испуганны, нетверды, отчаянны         (очень хорошо!), но при этом умеете казаться         задирами, шантажистами, хвастунами:         это прерогатива мелкой буржуазии, друзья.         Когда вчера на Валле Джулиа вы бились         с полицейскими,         я симпатизировал полицейским!         Потому что полицейские – дети бедняков.         […]         Им двадцать лет, столько же сколько вам,         […]         Парни-полицейские,         которых вы отлупили, в духе священного хулиганства         папенькиных сынков         (благородная традиция Возрождения),         принадлежат к другому социальному классу.         На Валле Джулиа, таким образом, произошел эпизод         классовой борьбы: и вы, друзья (хоть и стояли за         праведное дело) представляли богатых,         в то время как полицейские (стоявшие за         неправедное дело)         представляли бедных{Там же, стр. 1440–1441.}.

Цитировать стихотворение «Компартия – молодежи!158» стало с тех пор общепринятым риторическим клише. «Интеллектуальная лень или политический конформизм привели к тому, что это стало условным рефлексом при виде столкновения “молодого протестующего” и полицейского в форме. Произведение Пазолини, в котором он встал на сторону сил порядка в столкновении с протестующими, превратилось в навязчивый тик»{Manconi 2012.}. А вдруг это был просто стереотип? Возможно многие, кто цитировали этот текст, никогда его на самом деле не читали вдумчиво и целиком. Если бы они прочитали текст как следует, возможно их бы «удивило то, что сказал автор»{Как выразился Адриано Софри, цит. в Manconi 2012.}. На следующий год Пазолини сам попытался объяснить читателям своей колонки «Хаос» в еженедельнике Tempo, что «никто […] не заметил» – «заявление в двух стихотворных строфах о симпатии к полицейским, детям бедняков, а не к господам с факультета архитектуры Рима» было лишь трюком, попыткой привлечь посредством парадокса внимание читателя, направить его на опубликованные ниже строки, не менее десятка, в которых полицейские выглядят объектом вывернутой наизнанку расовой ненависти, ведь власти именно так разжигают вражду к бедным […], создавая из бедняков инструмент возбуждения отвращения. Казармы полицейских в тексте – особые «гетто», где «качество жизни» несправедливо, еще более несправедливо, чем в университете. Ни один из читателей моего стихотворения на этом не задержался: все застряли на первом парадоксе, одной из самых очевидных формул риторического искусства{SP, стр. 1210.}.

Таким образом, по словам самого Пазолини, смысл этого стихотворения (у него был еще и ироничный подзаголовок «заметки в стихах для стихотворения в прозе») остался не понят. Главной мыслью стихотворения был вывод о способности власти использовать самых бедных, убогих, слабых представителей общества для атаки на тех, кто борется за более справедливый мир. Однако получилось так, что интерпретация, предложенная самим автором, осталась незамеченной, вместо этого предпочтение было отдано «парадоксальной» трактовке.

Некоторые мысли, отраженные в стихотворении, были также воспроизведены в романе «Теорема» – Пьетро в нем дает определение протестующим студентам: «Примерные студентики, аудитории, штурмующие смело ради Власти, от