– Раньше мы охотились зря, и много зверя пропадало за невозможностью его вывезти, а теперь, слава Богу, разжились конницей и обозом и живем помаленьку…А вот и мой товарищ и компаньон! – указал он театральным жестом руки на вошедшего;– прошу любить и жаловать!

В это время в избу вошел человек громадного роста, но уже не молодой. Черная густая борода с сильной проседью своим цветом мало отличалась от красно-бурого обветренного лица.

Я встал, чтобы пожать руку великана, но моя рука спряталась совершенно в его могучей длани; он улыбнулся как-то просто по-детски и застенчиво тряхнул головой.

– Илья Муромец, или Илья Кондратьевич Барабаш! – отрекомендовал его Веселовский. – Зовите его как хотите, но я его называю всегда Илюшей, за что он на меня не в претензии. Правда, Илюша? – хлопнул он богатыря по плечу, смотря снизу вверх на добродушное улыбавшееся лицо.

– Ну, что, как ваша охота? – спросил я Барабаша, чтобы вывести его из затруднительного положения.

– Да ничего! Сегодня добыл двух кабанов и изюбра. Вот только, что привез их. Теперь мяса хватит нам на всю зиму – проговорил, наконец великан, при чем голос его гудел и наполнял всю комнату. Даже Сибирлет, все время лежавший под скамейкой, сердито зарычал, показывая острые белые клыки.

Пока хозяева были заняты приборкой зверей и разными делами по дому, я успел их хорошенько рассмотреть и сделать кое-какие свои заключения.

По-видимому, Веселовский принадлежал к интеллигентному классу общества, Барабаш же типичный простолюдин. Сочетание таких разнородных элементов при тесном, сожительстве, а также дружба этих людей с разными характерами, понятиями и мировоззрением, при весьма оригинальной обстановке и исключительных условиях, сильно меня заинтересовали, и я решил покороче ними познакомиться и вникнуть в их жизнь, сложившуюся так необычно.

Ужин из жареной изюбрятины был чрезвычайно вкусен.

Я ел с увлечением, в то же время любуясь могучей фигурой и сложением Илюши. Выпуклые продолговатые мускулы ясно обозначались под тонкою ситцевою рубахой. Он ел очень много с аппетитом и ожесточением разгрызая большими белыми зубами кости, при этом нож и вилку пускал в дело редко, больше возлагая надежды на свои крепкие пальцы. По временам он встряхивал шапкой черных с проседью волос, покрякивал и издавал довольное ворчание, как медведь, дорвавшийся до еды. На вид ему можно было дать лет сорок, но на самом деле ему было гораздо больше.

Происходя из крестьян Черниговской губернии, он с отцом своим переселился в Уссурийский край. Но там не повезло им, отец умер от тифа, и Илья бросил хату, выстроенную на берегу озера Ханка и ушел в Никольск, оттуда во Владивосток, где поступил кузнецом в доки. Работал там лет пять. Затем ездил в качестве слесаря на пароходе Добровольного флота. Побывал в Японии, Индии, Константинополе. Пробрался и на родину, в свою деревню под Черниговом, но там все показалось ему чужим, и он вернулся опять на Дальний Восток, приписавшись к деревне Черниговке в Уссурийском крае. Занялся промысловой охотой, и дела пошли хорошо. Справил себе новую хату под железной крышей, купил лошадей и волов; женился. Для присмотра за рабочими-корейцами взял себе помощника, молодого парня из переселенцев, сам же осенью и зимой уходил в тайгу промышлять зверя. Так прошел год. Но вот Илья стал замечать сближение жены с молодым парнем, и в конце концов последний признался, что давно уже живет с его женой. Как ни тяжело было Илье— богатырю, но он смирился, отдал все свое добро и хозяйство молодому хозяину, отказался от жены и ушел навсегда в тайгу, где впоследствии встретился с Веселовским.

Всю эту историю жизни лесного бродяги узнал я от последнего, так как молчаливый и угрюмый Илья не любил рассказывать о себе и при расспросах на эту тему, ограничивался односложными ответами в роде: «ну что там!» «эх!», или просто отмахивался рукой, уклоняясь от дальнейших разговоров.

Душно стало в избе, и я вышел, взяв с собою Сибирлета, на двор. Темная таежная ночь набросила саван на горы и леса. Ветер гудел, качая вершинами старых кедров. Мокрый снег большими хлопьями проносился мимо, кружился в вышине и падал на землю, покрывая нависшие ветви деревьев, гранитные утесы берега и заросли дикого винограда пухлою белою пеленой.

– Завтра будет непогода и метель! – произнес выйдя на двор и кутаясь в свою щеголеватую оленью куртку Веселовский: вон как крутит и завывает! Завтрашняя охота пропала: зверь тоже не любит пурги, лежит в своих логовах и не покидает их в густых чащах, пока буран совершенно не прекратится. Вот, если хотите, то сходим завтра после обеда на медвежью берлогу; недалеко отсюда, верст пять будет. Медведь большой, пудов, может-быть, на двадцать. Мы его берегли до сих пор, но теперь можно для вас его немного потревожить. Залег он в скалах под буреломом, в страшных зарослях, так что добраться до него будет трудно. Вот увидите сами. А что, Илюша – не пойти ли нам завтра на медведя? Кстати, и гостю доставим удовольствие? – спросил он подошедшего к нам Барабаша.

– Что ж! Можно. Хиба на него зарок положен? Годи ему дрыхнуть, пора и честь знать! – И с этими словами великан вошел в дверь избушки, низко нагнувшись.

Хозяйские псы, почуяв чужую собаку, собрались около нас с намерением задать трепку моему Сибирлету, но грозный окрик Александра Ивановича вразумил их, и они, недовольно ворча, удалились к конюшне, где зарылись в большом стогу сена.

Холодно мне стало на ветру, и я возвратился в теплое помещение. Барабаш улегся уже на полу возле печки, подостлав под себя несколько изюбровых шкур. Мерное его дыхание свидетельствовало о том, что крепкий сон всецело овладел им.

Гостеприимные хозяева уступили мне одну из кроватей, именно ту, на которой спал обыкновенно Барабаш. Веселовский долго еще возился с приборкой посуды и, наконец, прикрутив немного фитиль лампы, разделся и лег на кровать, закрывшись теплым мягким одеялом из козьего меха.

Мне, как гостю, предложено было плюшевое одеяло, подшитое енотом.

Сибирлет долго не мог успокоиться под моей кроватью, вспоминая негостеприимную встречу, оказанную ему хозяйскими псами; наконец, и он заснул, изредка взвизгивая во сне.

Где-то за печкой трещал неумолимо сверчок; в сенях скреблась мышь.

Порывистый ветер завывал в трубе.

Тайга стонала и ревела, как дикий зверь.

Сон бежал от меня. Жарко ли было в избе или впечатления дня роились в голове моей, не знаю. Я ворочался