мы будем делать.

* * *

Два раза в неделю. По вторникам и четвергам, с десяти часов до десяти пятидесяти, пока Бриджит на занятиях, а Уэст на перерыве, у меня тоже ничего нет до обеда.

Мы не будем встречаться, и мы никому не расскажем.

Таковы наши правила.

Время до появления Уэста в четверг я провожу в задумчивости. Мне все время кажется, что у меня все в порядке, но потом мой мозг начинает блуждать, как своенравный ребенок, и я бессильна это предотвратить. Бриджит все время спрашивает меня, что случилось с Уэстом, но я не могу сказать. Мы с ним заключили сделку. И вообще, что я ей скажу? Что я решила стать для Уэста другом с привилегиями? Его приятелем? Что мы будем заниматься по тренировочной программе «Верни Кэролайн в седло» дважды в неделю?

Я достаточно умна, чтобы понять, что для любого другого человека это прозвучало бы как ужасно плохая идея. Бриджит не одобрила бы. У моего отца случился бы инсульт. Интернет-задроты, предсказуемо, считают меня грязной шлюхой, которой нужен хороший член, или что-то в этом роде.

Начинаю уставать от интернет-задротов.

Я знаю, что делают хорошие девушки, и не это.

Но я все равно записала это в свой календарь, пятьдесят минут два раза в неделю, которые я округляю до часа и окрашиваю в оранжевый цвет, потому что оранжевый кажется его цветом. УЭСТ, пишу я.

Мы с Бриджит развешиваем рождественские гирлянды вокруг окон в комнате общежития, и я еду в Уолмарт и покупаю дополнительную гирлянду, чтобы обмотать ее вокруг стоек кровати и по краям. Когда Бриджет нет дома, я выключаю верхний свет и забираюсь под одеяло. Лампочки светятся зеленым и красным, синим, желтым и оранжевым.

Закрываю глаза, провожу пальцами по коже, думая о Уэсте.

Я никогда не была так взволнована.

Он появляется сразу после занятий. Стучит дважды, потом просто открывает дверь и впускает себя. Он снова в пальто, под одной рукой учебник и тетрадь. Он не хочет встречаться со мной взглядом.

— Я тут подумал, — говорит он без всяких предисловий.

О-о-о.

— Не хочу, чтобы это… удерживало тебя. Поэтому я думаю, мы должны договориться, что будем делать это только до тех пор, пока… пока ты не почувствуешь, что готова. К чему-то нормальному.

— Например… к чему?

— Скотт. Ты должна пообещать мне, что, когда ты будешь готова встречаться со Скоттом или другим парнем, похожим на него — парнем, который хочет пригласить тебя на ужин, познакомиться с твоим отцом и все такое — ты скажешь мне. И мы закончим.

Когда Уэст в моей комнате, мне трудно вспомнить, как выглядит Скотт или почему я хочу чего-то большего, чем это. Но я понимаю, что он пытается поступить правильно. Некая версия правильного поступка.

Мне это в нем нравится. Он говорит, что он не благородный, но у него есть свой собственный кодекс, и ему нужны границы, правила, так же, как и мне.

Мы собираемся сделать это, но сначала закроем это в коробку, отгородимся от этого и найдем способ сделать это приемлемым. Чтобы это было подходящим для нас.

— Хорошо, — говорю я ему.

Покончив с этим, он расстегивает ботинки и оставляет их у двери. Я никогда раньше не видела его без ботинок. Его носки — обычные серые носки, и нет никакой причины, чтобы они заставляли меня гудеть от предвкушения. Совсем нет.

Он бросает свои вещи на мой стол, вешает пальто, достает свой телефон и кладет его на край моего стола прямо у кровати, рядом с моей подушкой.

Я положу голову на эту подушку, Уэст поцелует меня, а потом посмотрит мимо меня на стол и увидит, сколько минут у нас осталось.

Раньше пятьдесят минут казались разумным сроком. Не слишком долго, не слишком мало. Теперь это кажется вечностью. Все, что я сделала, это поцеловала его, но никто не целуется в течение пятидесяти минут.

Это безумие.

Я смотрю на Уэста в поисках успокоения, но он не помогает. Его глаза нашли то самое волшебное место на моем полу, на которое он смотрел в прошлый раз, когда был здесь.

На меня. Посмотри на меня.

Он не смотрит. Поэтому я иду туда, куда он устремил свой взгляд, нахожу это место и наступаю на него.

Я наступаю на него, потому что, безумие это или нет, я готовилась к этому часу. Включила рождественские гирлянды. Надела свои любимые темные джинсы, белую рубашку, которая немного плотнее, чем мне было бы удобно в комнате, красивый бюстгальтер. Я расчесала волосы и оставила их распущенными. А вот туфли я не надела. Мои ноги голые, ногти покрашены розовым, и я хочу, чтобы Уэст видел мои ноги и думал об остальной обнаженной части меня. Я хочу, чтобы он снова признался в своем желании, хотя, серьезно, сколько раз он должен это сказать, чтобы я поверила? То, как он схватил меня два дня назад, провел по бедру… У меня начинаются приливы жара при одной мысли об этом.

Сейчас я чувствую еще один, наблюдая за тем, как взгляд Уэста поднимается от места на полу, которое я закрыла, по моим ногам, задерживается на бедрах, груди, губах. В его глазах снова появляется жадный взгляд.

Он хочет прикоснуться ко мне.

Просто никто из нас, похоже, не знает, как это сделать.

Можно подумать, что мы оба девственники, а вовсе не интернет-сенсация с обнаженными фотографиями и… что бы там ни было у Уэста. Он не девственник. Я почти уверена.

На девяносто процентов.

Он садится на матрас.

— Иди сюда.

И я иду.

Я сажусь рядом с ним, бедро к бедру, и мне хочется посмотреть на его лицо.

Я смотрю. В течение пятидесяти минут мне разрешено смотреть. Я не знаю, что еще мне разрешено делать, но смотреть — это нормально.

Его лицо прекрасно. Рождественские огни отбрасывают отблеск на его кожу, синий — на скулу, красный — за ухом. Его глаза, слегка сужены, и, кажется, светятся. Мне приходит на ум слово «жадность». Как будто, что бы я ни собиралась сделать, он будет наблюдать за этим, склоняться к этому, брать это и бежать с этим.

Мне нравится быть той вещью, к которой он жаден, потому что то же самое я чувствую внутри своей кожи. Напряжение от того, что я не прикасаюсь к нему, низкий гул, который всегда там, всегда что-то, что я подавляю, игнорирую.

Только теперь мне не нужно этого делать.

Как только