ссорой с мужем, мог случиться, например, инфаркт, а Илья Максимович решил, что это он ее так неудачно толкнул, запаниковал и поспешил избавиться от тела. Гадать можно бесконечно, точно так же как строить предположения, какой черт дернул Виталия Горбатенко пустить свой крамольный роман гулять по тайным тропкам самиздата, которые ведут когда к славе, а когда на зону или в психбольницу.

По-человечески понятно, когда ты к концу жизни сознаешь, что оставляешь человечеству сто томов нечитаемой словесной массы, хочется закрепиться в памяти потомков чем-нибудь по-настоящему интересным, чтобы единственное живое дитя твоего таланта жило в людских сердцах, а не задохнулось в наглухо запертом ящике письменного стола. Но это понятно и извинительно сейчас, в эпоху гласности и неотвратимо наступающей свободы слова, а пятнадцать лет назад ставки были слишком высоки. Пусть Горбатенко сам готов был сесть в тюрьму, лишь бы его книга увидела свет, но платить жизнями дочери и зятя ради шаткой славы в узких кругах диссидентов… Нет, слишком высокая цена. В те годы Илью Максимовича совершенно точно выкинули бы с партийной работы, а Авроре вымотали бы всю душу за жизнь по поддельным документам. Заодно и деревенскую сестру бы зацепили, будь она еще жива.

Нет, Виталий не с Луны свалился, и не прилетел из какой-нибудь Швейцарии, он всю жизнь провел в Советском Союзе и прекрасно понимал, что при Сталине любой случайно выбранный абзац его книги тянул на расстрел, а при Брежневе – на психушку. И он был не такой дурак, чтобы хрущевская «оттепель» усыпила его бдительность.

Разве что он тщательно замел следы, анонимно подбросил рукопись, например, в районную библиотеку. Нет, тоже бред. Подставлять библиотекарш ради того, чтобы никогда не узнать о судьбе своего произведения, нерезонно. Игра не стоит свеч.

Наконец после нескольких дней бесплодных размышлений и ничем не подкрепленных гипотез Ирина сообразила, что повторное знакомство с текстом книги могло бы немного прояснить ситуацию. Вдруг, если прочесть роман уже не как роман, а как правдивые мемуары, там найдется ключик к исчезновению Ксении-Авроры?

Только где взять текст, большой вопрос. Кирилл со своими индивидуально-трудовыми заморочками окончательно отдалился от верных товарищей-неформалов, да и романы в их тусовке особой популярностью не пользовались. Там в ходу была музыка, пластинки, магнитофонные записи, в крайнем случае, стихи, а проза – это для слабаков.

Бывший муж вертелся в диссидентских кругах, имел доступ к самиздатовским материалам, но Ирина не обратилась бы к нему даже ради спасения жизни.

А больше у нее нет знакомых, у которых можно попросить запрещенную литературку, не навлекая на себя подозрений в стукачестве.

Что ж, за неимением гербовой пишут на простой. Другими словами, если невозможно достать запрещенную книгу Виталия Горбатенко, обратимся к разрешенной.

Приняв это решение, Ирина самодовольно улыбнулась. Втайне она гордилась своей начитанностью, умением чувствовать текст, и полагала, что сумеет, сравнив несколько страниц Горбатенко со своими воспоминаниями от самиздатовского романа, определить, мог Виталий быть его автором или нет.

Кроме того, о чем бы ни писал автор, какие бы идеи ни воспевал, его личный опыт все равно прорывается на страницы книг. Горбатенко обязательно, пусть косвенным образом, пусть не желая того сам, где-то должен был проговориться в тексте.

Отведя Володю в садик, она заглянула в районную библиотеку. Молодая сотрудница с пышным начесом и в блузке с могучими плечиками явно слышала фамилию Горбатенко впервые в жизни, а призванная на помощь коллега постарше долго морщила лоб и наконец сказала, что да, вроде был такой автор. Можно поискать в книгохранилище или, на худой конец, заказать в обменном фонде, но это потребует времени. Провожая Ирину, они переглянулись, видно, сочли ее желание почитать Горбатенко странной причудой беременной женщины, вроде поедания селедки с вареньем или штукатурки.

Ирина собралась было домой, но, уже повернув во двор, внезапно вспомнила, что на работе ее ждет премия, начисленная уже после выхода в декрет. Возможно, не премия в полном смысле этого прекрасного слова, а бухгалтерия просто произвела перерасчет, но в сейфе общественного кассира лежат ее кровные тридцать пять рублей, о чем она в размышлениях над делом Черновой совсем забыла.

Она решительно двинулась к метро, благо, за то время, что она провела в библиотеке, час пик уже миновал. Сесть в вагоне, конечно, не получится, граждане очень редко уступают места по собственной инициативе, а поднимать их у Ирины нахальства не хватает, но и давиться в людской каше не придется.

Спускаясь по эскалатору, Ирина задумалась, как по этим несчастным тридцати пяти рублям хорошо видно, насколько изменилась ее жизнь. Кто бы ей, матери-одиночке без алиментов, пять лет назад сказал, что наступит время, и она о такой гигантской сумме просто-напросто забудет, Ирина бы пальцем покрутила у виска.

По инерции тех тощих лет она все еще старается жить экономно, но объективно у них очень состоятельная семья. Сейчас бюджет немножко просядет из-за декрета, но все равно благодаря Кириллу они живут немногим хуже, чем, например, те же Черновы. А если у мужа все получится, то они станут по-настоящему богаты. Интересно, каково это, когда у тебя денег больше, чем ты можешь потратить, ни в чем себе не отказывая? На каком этапе наступает пресловутое пресыщение, о котором так долго говорили большевики? Что чувствуешь, когда живешь качественно иначе, чем твои менее удачливые родственники и друзья? Раньше все было понятно: есть каста номенклатуры, а есть простые люди, народные массы. Последние живут примерно одинаково, выделяются, конечно, как изюминки в булке, особо трудолюбивые и положительные рабочие, и, наоборот, отпетые алкаши, выносящие из дома последнюю тряпку с целью опохмелиться, но уравниловка делает свое дело, разница в благосостоянии между первыми и вторыми приличная, но не принципиальная. Первый своим упорным трудом не заработает несметных богатств, но и алкаш никогда не сдохнет с голоду под забором, и дети его не пропадут.

У номенклатурщиков система устроена немного посложнее, там четкая сетка: если ты первый секретарь, тебе положена такая дача, а если второй – этакая. Директор завода ходит в закрытый распределитель на второй этаж, а его зам – на третий. Ну и так далее.

Касты эти почти не перемешиваются, редко кому из народа удается попасть в закрытое сообщество его слуг, разве что благодаря удачной женитьбе, исключительному таланту или исключительной же беспринципности. А надежнее всего, когда сочетаются все три фактора.

В целом же люди понимают, что всяк сверчок знай свой шесток, и привыкли к сословному устройству общества, от которого, в сущности, не успели толком отвыкнуть после семнадцатого года. В конце концов, лучше быть холопом и спать спокойно, чем