— Полноте. Эти мрачные предчувствия всегда бывают перед чем-нибудь радостным. Вы очень нервны.

Она не возражала и мы молча доехали до моей квартиры.

Стемнело быстро и я зажег лампы и опустил шторы. В моей маленькой квартире было уютно и тепло. Денщика я отпустил и мы остались совершенно одни.

Я старался не думать о том, что я делаю, старался не вспоминать вашего лица, главное, хотел поскорее забыться, интриговал себя самого, спрашивая, что будет дальше.

Лина Федоровна села на диван, подобрав под себя ноги и спрятав руки в большую меховую муфту. Ее глаза оставались печальными и темными. Я подошел к ней, сел на ковер и протянул к ней руки.

— Вы все еще мрачны?

— Нет, я думаю, как я буду лежать на столе вся в цветах и как вы…

— Полноте. Не нужно больше об этом, — перебил я ее. — Вы мне говорили, что я могу гордиться, что вы меня любите… Бросьте эту муфту и протяните мне свои маленькие ручки… Ну…

Она оставалась неподвижной. Я начал нервничать.

— Да бросьте же…

— Подождите… зачем так скоро? Сначала полюбите вы меня… Положите вот сюда голову, закройте глаза и старайтесь не думать об Анне Андреевне…

Она взяла мою голову и положила ее себе на колени, накрыв муфтой.

— Я не вспоминал о ней, — невольно протянул я, чувствуя, как от неудобного положения и меха муфты вся кровь прилила к голове.

— Тем лучше. Но дайте мне слово, что только тогда вы подымете голову, когда совсем забудете Анну Андреевну. Ш-ш — молчите, — прибавила она, почувствовав, что я хочу возражать. — Молчите и слушайте меня. Я буду рассказывать. Вы еще не знаете, как горячи мои поцелуи, вы не знаете, как крепко, до боли я могу обнимать этими своими руками… Когда вы забудете ее и подымете голову, вы увидите мою грудь. Ее еще никто не целовал и для вас первого я расстегну свой лиф… Шш — молчите…

Я стоял на коленях, перегнув шею, чтобы иметь возможность держать свою голову на ее ногах, задыхался под горячей, пахнувшей духами и щекотавшей мне нос муфтой, и добросовестно старался не думать о вас. Это было глупо, но я покорно исполнял ее волю. Наконец, поняв, что все мои усилия напрасны, что именно потому, что я не хочу думать о вас, я поминутно вспоминаю вас, я быстро поднял голову и схватил девушку за талию, почти падая от усталости и желания. Она мгновенно вырвалась из моих объятий и вскочила ногами на диван. Ворот ее кофточки был расстегнут, волосы растрепались, глаза блестели зло и насмешливо, как у кошки.

— Вы глупы! Ай-ай, как вы глупы, — не сводя с меня усмехающихся глаз, сказала она.

— А ты жестока и зла. Я не позволю смеяться надо мной… — пробормотал я, подымаясь и снова начиная раздражаться.

— Лучше быть жестокой, чем скучной, — ответила она.

Я рванулся к ней — она перебежала на другой конец дивана. Я последовал за нею. Тогда она спрыгнула с дивана и побежала по комнате, опрокидывая столы и стулья.

— Люблю, люблю, люблю, — повторяла она на разные лады, смеясь и задыхаясь от беготни. Я гонялся за ней, обезумев, ничего не понимая, ничего не желая, кроме ее близости.

Наконец, я настиг ее и неловко упал с нею на пол. На мгновение она замерла, глядя на меня покорными глазами, но потом неожиданно быстро вскочила на ноги, схватила тяжелое пресс-папье и размахнулась. Ничего не соображая, я все еще тянулся к ней. Совсем близко пронеслось что-то большое и тяжелое, послышался звон разбитого стекла, и холодная струя морозного воздуха обдала меня, сразу приводя в чувство. Я оглянулся. Лины Федоровны уже не было. В передней громко хлопнула выходная дверь.

***

Вы, зная меня хорошо, можете представить себе, каково было мое состояние все эти последующие дни. Второй раз быть одураченным какой-то девчонкой — это было свыше моих сил. Я чувствовал, что кто-то чужой, мне враждебный посмел противопоставить моей воле свою волю, заставил меня считаться с собою. Это было и оскорбительно и непонятно. Я совершенно не знал, как отнестись ко всему случившемуся. Оскорбляться было смешно, потому что мой противник была женщина и женщина мне чужая, за которую никто не мог ответить; игнорировать, как я это делал раньше, когда что-нибудь извне мешало мне — я не мог. Я сознавал, что равнодушия у меня уже нет, что я заинтересован, более того, — увлечен. Ехать к вам я положительно не мог. Я не мог бы теперь спокойно взглянуть на ваше прекрасное лицо, говорить с вами, продолжать то, что вы считали любовью. «Пусть лучше я покажусь грубым, жестоким, но я не поеду к ней», — решил я.

Так, ничего не предпринимая, волнуясь, обвиняя себя, жмурясь от чувства стыда и неловкости, я все чего-то ждал и утешался мыслью, что я что-нибудь не так понимаю, что все скоро выяснится.

День шел за днем, зима проходила. Завалки превратились в сплошную грязь.

Желая отвлечь от себя неприятные мысли и почувствовать в себе, как раньше, спокойствие и уверенность, я пристрастился к картам.

Счастье шло мне прямо в руки и вознаграждало за то скверное чувство неловкости, которое иногда все еще приходило ко мне, похожее на стыд, испытанный мною в корпусе, когда на медицинском осмотре я стоял голый перед одетыми докторами.

В один из таких дней я получил записку от Лины Федоровны.

Она писала: «Приезжай ко мне проститься. Ты должен это сделать во имя нашей любви».

Много раз перечитывал я записку, недоумевая и волнуясь, готовый сейчас же ехать к ней и снова оскорбляясь.

«Да что же, что же это, наконец? — спрашивал я себя, глядя перед собой на огонь лампы. — Что это за девушка?» — и, не умея себе ответить на этот вопрос, начинал ощущать знакомый приступ раздражения и обиды.

«Нет, довольно. Это слабость. Это глупость. Я не прощу себе, если в третий раз меня обманут. Я не поеду».

И я остался. Но прошло три дня, еще день и еще день, и я понял, что я притворяюсь, будто не хочу ехать, что я играю с самим собою в жмурки, понял, что это сильнее меня; велел запрячь Орла и поехал.

Но было уже поздно. Лины Федоровны я не застал. Она покинула усадьбу за три дня до моего посещения. Мне передала только знакомая горничная, что барышня велели мне кланяться. Вот и все. Брат ее остался, но он никого не хотел видеть и меня